Адмиральский эффект. Рассказы

Спертый воздух вновь затуманил прояснившиеся было мозги.

– О, Соловей, гляди! – заржал Заяц. – Это че за чучело на баночке стоит?!

И впрямь чучело, пронеслось в голове у Соловьева. На пятачке дневального («на баночке») стоял высокий, нескладный и такой худой матрос, что казалось удивительным, как он не переламывается в талии, туго затянутой ремнем с болтавшимся штык-ножом. На коротко стриженой круглой голове почти до ушей просела явно великоватая пилотка. Роба была размера на два больше чем нужно, при этом еще и короткой. Штаны едва прикрывали лодыжки. Довершали картину огромные, «сорок последнего размера», растоптанные кирзовые ботинки, называемые на флоте «гадами».

– Ты кто? – подошел к дневальному Боркас. – Фамилия?!

– В-вайс, – чуть заикнулся дневальный.

– Как?!

– Вайс!

– О, че ганс, что ли, немчура? – почему-то Женьке показалось очень забавным, что дневальный имеет необычную, немецкую фамилию.

– Нет… да… предки из немцев. Поволжских, – пробормотал дневальный, стараясь не смотреть на пьяных.

– Немец! – заржал хлеборез, – А ну, шпрехни че-нить по-вашему?

– Я не знаю… немецкого, – испуганно прошептал Вайс.

– Ну да! Может, брешешь? – прищурился Заяц.

– Эй! – прикрикнул выглянувший в коридор дежурный Пономарев, – мужики, ну-ка отстали от пацана. Курите и спать, быстро!

– Все-все, идем, – Соловьев было отвернулся от дневального, но за спиной глупо хихикнул Заяц:

– Слышь, немец, а ну кричи «Хай Гитлер»!

– Нет, – помотал головой Вайс.

– Ты че, душара?! Тебя годок просит, а ты – нет?! – возмутился только и ждавший повода хлеборез. – Ты слышишь, Женек, че он нам тут втирает? А ну быстро, морда немецкая, «Хай Гитлер» гавкни!

– Нет! – Дневальный покраснел так, что на глазах выступили слезы.

– Кричи, фашист! Соловей, слышал? Нас тут вообще не уважают! – распинался Заяц.

Дневальный совсем тихо проскулил: «Отстаньте…»

– Че-го? – не расслышал Роман. – Э, да ты что, нас послал?! Женек, ты слышал, он тебя послал!

Соловьев повернулся и подошел к дневальному. Откуда-то изнутри внезапно поднялась пьяная злость, багровая туча заклубилась перед глазами.

– Кричи, сволочь, – прошептал побелевшими губами. – Не будешь?!

Дневальный замотал головой.

– Ахх ты! Раз-два-три!

Соловьев нанес три коротких сильных удара в живот: правой-левой-правой! Вайс как-то смешно пискнул, но устоял. Глаза у него стали совсем мокрыми, челюсть затряслась.

– Ладно, – багровая туча внезапно отступила и даже сквозь хмель пробился стыд. Нашел, с кем драться…

– Женек, а еще втащи ему, немчуре, чтоб знал, – подзуживал Заяц.

– Да пошел ты! – внезапно вырвалось у Соловьева. Он повернулся и направился в гальюн. Стало гадко и мерзко. Затошнило.

– Да чего ты, Женек… – поспешил следом хлеборез, доставая сигареты.

Лицо стоявшего дневального побелело, он медленно согнулся, держась за живот, и тихо поскуливая от боли, так же медленно присел на корточки. Завалился на бок. Звякнул о бетонный пол прицепленный к ремню штык-нож.

* * *

– Жить будет. Но инвалидом. Селезенку парню пришлось удалить, – строго сказал в госпитале ротному усталый хирург.

* * *

– Пора, – повторяет командир и кивает мне. – Пойдем, народ уже собрался.

Показательный суд проходит в клубе части. Прокурор, адвокат. Справа у сцены – скамья, где сидит Соловьев. Рядом конвоиры. Из своих, из части. Соловей тоже еще недавно был «своим». Был. Отныне он по одну сторону, а они – по другую.

«Встать. Суд идет!»

В первом ряду, между командиром полка и начмедом сидит мать, Надежда Викторовна Соловьева. У начмеда в ногах сумка-неотложка, в руке склянка с нашатырем. Евгений – единственный сын. Отца у Соловья нет. Что ж ты наделал, сын?

Суд идет. Тишина и монотонный голос, зачитывающий материалы.

Как тяжелые камни, падают завершающие слова судьи:

– … и назначить наказание: лишение свободы сроком на четыре года с содержанием в колонии строго режима.

Закусив уголок носового платка, на Женю смотрит мать. Плечи ее трясутся, из глаз текут слезы. Она рыдает абсолютно беззвучно. Сил нет.

– Соловьев, хотите ли вы что-нибудь сказать?

Соловей встает. Безошибочно находит взглядом забившегося в тень Боркаса. Тот отвернулся в сторону, едва мазнув глазами в сторону бывшего товарища. Секунду Евгений смотрит на него. «Смолчал, тряпка. Ведь рядом стоял, подзуживал, а теперь в сторонку. Но нет, все правильно, бил-то я. А этот… да черт с ним, пусть трясется, слизняк». Он отворачивается в сторону.

– Мужики, – голос скрипит, срывается, Соловей откашливается. – Не попадайте туда, в тюрьму. Там плохо. Очень. Пацану этому скажите, сможет, пусть простит меня. А я – дурак…

Соловей опускается на скамью. Суд окончен.

Под окнами взревывает, прогревается мощный ураловский движок. Ехать аж в Симферополь. В СИЗО.

Секретные ботинки

Автобус с лязгом подпрыгнул на очередном ухабе. Наладившийся было подремать Игорь Близнюк страдальчески сморщился и открыл глаза. Поспишь здесь, как же. Севастопольские дороги со спокойным сном несовместимы, уж больно прихотливы – там рытвина, тут ухабчик… Не спи, моряк, ты ж на службе.