Город медленно плавился от июльской жары. Даже медные звуки гвардейского марша, доносившиеся откуда-то со стороны вокзала, кажется, безнадежно увязли в густом неподвижном воздухе, наполненном пылью и запахами цветущих садов. Вдоль по улице, оставляя за собой длинный шлейф механического перегара, прокатил санитарный автомобиль с ярким красным крестом на брезентовом кузове. Редкие пешеходы — в основном это были мужчины призывных возрастов в военной или полувоенной форме, — торопились как можно быстрее укрыться в тени.
— Эту телеграмму необходимо сегодня же разослать по дивизиям, во все солдатские комитеты. За моей подписью и за подписью командующего фронтом.
— Будет исполнено, Владимир Анатольевич, — почти по-военному ответила стенографистка, закрывая блокнот и убирая карандаши в специальный футляр.
— Ну, тогда у меня, в общем, все на сегодня. Спасибо за работу, Верочка. Можете взять мой дежурный мотор, он стоит внизу. Шофер предупрежден…
Оставшись в одиночестве, Жданов опять поймал себя на мысли, что так и не смог до конца осознать всех стремительных перемен, произошедших в его жизни и в судьбе государства Российского за последние несколько месяцев. Казалось, еще вчера было: продуваемая ветрами ложбина в горах, двухэтажное здание темно-красного кирпича с вывеской «Александровская центральная каторжная тюрьма» и двуглавым орлом на фасаде. Ряды окон, закрытых решетками, тюремный двор за оградой, а по углам — караульные вышки…
На дворе централа можно было встретить лишь каторжанина в арестантском бушлате или фигуру сурового надзирателя — здесь не бывало других людей. Вокруг тюрьмы, разбросанные в беспорядке, лепились серые дома села Александровское. Сколько раз засыпало их снегом по самые крыши! Сколько раз год за годом суровые сибирские морозы заковывали мертвым льдом унылый окружающий ландшафт — а потом все снова таяло, возвращалось весеннее солнце и тянуло с тайги упоительными ароматами вольной воли…
Уголовное братство жило на каторге по своим законам. Главных авторитетов здесь называли «иванами», они противопоставляли себя остальным уголовникам — «шпанке» или «кобылке», которых удерживали в подчинении. Достигалось это разнообразными способами. Например, «иваны», по согласованию с начальством, добывали на воле водку, закуску, различные мелкие товары и открывали «майдан» — тайную тюремную лавочку. Цены в ней были высокими, а деньги ссужались под огромные проценты. Администрация старалась, конечно, контролировать майданщиков и не давала им развернуться в полную силу, однако негласный союз между властями и уголовными авторитетами позволял поддерживать дисциплину среди каторжан без применения крайних мер. Хотя, случалось, заключенных все-таки лишали прогулок, отправляли в одиночку, надевали смирительные рубашки или подвергали телесным наказаниям несмотря на официальную отмену таковых в соответствии с Уложением от второго июля тысяча девятьсот третьего года.
Владимир Анатольевич прикурил от серной спички и незаметно для себя принялся едва слышно, под нос, напевать заунывную каторжанскую песню, своего рода гимн Александровского централа:
Известие о Февральской революции застало Жданова и его семью на поселении в Чите, где он после отбытия заключения занимался «подпольной адвокатурой». Вернувшись по амнистии Временного правительства через Вологду и Петроград в Москву, Владимир Анатольевич первым делом добился ускоренного пересмотра своего уголовного дела. Был, конечно, оправдан и восстановлен в правах, после чего успел послужить председателем суда в Кронштадте, войти в состав Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского режима и стать активным участником Политического Красного Креста. А уже в июле семнадцатого года Владимир Анатольевич Жданов получил назначение на должность военного комиссара при главнокомандующем армиями Западного фронта генерале Деникине, в связи с чем и не замедлил прибыть в прифронтовой город Минск.