Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

Дальше повесть стала совсем невнятной. Я страшно зевал над ней, талая вода капала на страницы, пятная их. Я еще подумал — нехорошо оставлять такие следы, аминокислотный анализ может меня потом выдать, не хуже отпечатков пальцев… «Это все ерунда, — отвечал мне высокий, узкоглазый Гай Ворон, разворачивая полуистлевшую холщовую хламиду, как крылья одноименной птицы. — Ничего не стоит проследить твои связи! Вот они, ниточки и пружинки». — И я удивился, что он говорит не своим непроглядным суржиком, а нормальной речью, как мой современник. Ворон плавно перемещался, как бы и не ходил, а проплывал над полом туда-сюда, размахивая тем, что держал в правой руке, будто указкой. «Вот эти, — вещал он, — короткие, тянутся к тем, кто сейчас возле твоей субстанции физической. Чем дальше — тем длиннее, а чем длиннее, тем она, брат, прочнее, такой вот парадокс!»

«А эта вот, — и призрачный математик вытянул костлявый перст и погладил действительно видимую мне в ту минуту бледную вибрирующую струну, — это самое важное! Род человеческий! Пуповина! Стоит мне ее обрезать… ну, не бойся, не буду!» — «Что у тебя?» — без звука вскричал я, сонный, понимая, что это сон, и тут же свалился за грань понимания. «Резонатор, — отвечал Ворон. — Хорош? Нравится?»

И он на раскрытой ладони протянул мне что-то, блеснувшее в дневной полутьме коротким ломаным блеском.

Неужели его в самом деле назвали пером?

Оно мерцало у меня перед носом, каменное, чуть искривленное, похожее на жертвенный нож. Совсем недолго — я и сообразить успел мало что, а брат Ворон, как ему полагалось, захохотал, закаркал, запахнул хламиду, обернулся самим собой и улетел, клацая острыми лезвиями на крылах, роняя смертельные каменные перья.

Катерина разбудила меня. Ее живые часы не позволяли спать днем, и вот она, извольте видеть, облеклась в плащ и отправилась пешком из своей башни ко мне. Пешком!!! Среди бела дня!!! Она, конечно, заблудилась, обожгла глаза, то и дело подымая капюшон, чтобы фотографировать, — в общем, вела себя как стопроцентная туристка. К башне ее подвез какой-то таксист. Хорошо отделалась… Я спросил, что она собирается делать, — неужели работать? Катерина отвечала отрицательно. Уселась напротив и смотрела невнимательно, как я, путаясь в отсиженных ногах, пытаюсь выбраться из-за стола.

— Ну-у… раз не хочешь работать, будем обедать. Снимай свою хламиду, располагайся.

— Спасибо. Уже расположилась, как видишь. Что ты ешь? Небось, заплесневело все.

— Ничего не заплесневело, нормальная пища, — я вытащил из холодильника пакеты, подернувшиеся серебром. — Ну, снимай плащ, он же мешает.

— А у меня там ничего больше нет, — небрежно отвечала она, — жарко! Чей это стол, а?

— Мадам… кх… Квиах, — я поперхнулся. Все-таки не ожидал. — Э-э… да. Мадам… Наша фотографесса… Что ты там нашла?

— Точно! Я так и подумала — зачем мужчине столько побрякушек? Она симпатичная?

— М-м-м… Э-э… да ей лет шестьдесят, не меньше. Не трогай ее браслеты, пожалуйста, они приносят несчастье.

— Что ты?

— В самом деле, — я старался, раскладывая запасы по бумажным тарелкам, пореже подымать глаза. Катерина стояла ко мне спиной, уперев колено в скрипучий стул. — Когда она мне их в прошлый раз одолжила…

— Те-бе?

— Угу, — я облизал пальцы и выкинул в мусоропровод пустую банку из-под гуакамоле. — Есть тут такие… некоторые места…

— И что?

— Мне так навешали…

— Тебе навешаешь… — с сомнением протянула она. Браслеты посыпались обратно в ящик. — Не поверю, пока сама не увижу.

— Не увидишь. Это к нашему театру не относится.

— Дневные места… — задумчиво произнесла Катерина. — Туда женщин, конечно, не берут…

— Ага, начинаешь соображать. Ну, садись. Пиво будешь?

— Сок.

— Тогда томатный.

— Почему томатный? — она взяла тарелку и вернулась к мадаминому заброшенному столу. Ей там было интересно.

— Потому что… «Прохладен лишь томатный сок В полдневном сне Теночтитлана… Не станет сил у Океана Твердыню превратить в песок…» и что-то там: «…как поясок вокруг пленительного стана…» Держи.

«Но сердце тяжко, непрестанно, толчками бередит висок»… Я запил и заел бедного поэта так скоро, как только мог. Катерина прихлебнула из индейской кружки.

— Кого ты все время цитируешь? Это твое?

— Бог с тобой, женщина! Чатегуатеквокотетл, был такой поэт лет сто назад… Воспел Солнце и был им съеден заживо.

— Как так?

— Да вот… в один прекрасный день ушел из дому, бросил жену и семерых детишек. Они стояли вокруг него на площади Огня, жена молилась всем богам, дети, как водится, плакали навзрыд. Но он не вернулся. День, и другой сидел на площади, подставляя Солнцу обритый наголо череп… через неделю исчез совсем.

— Фу, страх какой! Что же — испарился? Высох?

— Ну, может и так. Присмотрись, раз уж все равно днем бродишь — коатлекли и вправду как бы тощают.

— Не мудрено — ведь не едят ничего, да еще жара.

— Не-ет, не только. Они тоньше становятся, словно Солнце их обгладывает. Облизывает, как леденцы.

— Как шоколадки. Значит, все они — поэты, и тот, у вокзала?