Аэроплан для победителя

– Я не знаю, что он там забыл, – серьезно ответила Танюша. – И я даже не была уверена, что это он, хотя его усы с другими не спутаешь. Там есть еще наездник, фон Эрлих, тоже высокий. А потом, когда я вернулась, в то же утро пришел полицейский и рассказал, что вы с Енисеевым ночью рыбу воровали и коптильню поломали. Ну, я и подумала, что раз вы опять всю ночь, как два Аякса… ну…

– Да говорите уж прямо, Тамарочка: пьянствовали, и не как два Аякса, а как две свиньи.

– Мерси, мсье Лабрюйер. Ну, значит, я подумала, что нельзя же одновременно громить коптильню и прятаться на ипподроме, ночь же, извозчика не поймать, чтобы доехать, а расстояние там, наверно, верст больше десяти. А потом, буквально пару дней назад, мы с Николевым решили утром пойти в церковь, к самому началу службы, исповедаться и причаститься. Надо же, а то живем тут, как нехристи, лоб перекрестить забываем!

– Это точно, – немного удивленный страстью в Танюшином голосе, согласился Лабрюйер.

– Я стояла у калитки дамской дачи. Было очень рано, еще даже молочница не приходила, на Морской улице – ни души. И тут слышу – велосипед едет. Я встала за акацию – мало ли кто там, а я на улице одна, а Николев за тужуркой побежал…

И Танюша подробно рассказала, как приехал пассажиром на велосипеде Енисеев и как он правдоподобно изобразил пьяного – до такой степени, что лег спать на клумбу с ноготками.

– Вот я и подумала – раз он для чего-то прикидывается пьяным, и у него есть товарищ с велосипедом, то, может, там, на ипподроме, все-таки был он. То есть он с вами пошалил, коптильню поломал, а потом уложил вас под лодку, а товарищ на велосипеде его забрал.

– Ясно…

– А мне вот не ясно – зачем он это делает? Так что я вас предупредила, господин Лабрюйер. У нас в театре есть такое слово – «ширма». Это человек, которым прикрываются. Скажем, актриса выходит замуж за кого-то ради приличия, чтобы потом продолжать роман с покровителем, так этот муж – «ширма». Вот я и думаю, что вы для Енисеева – тоже «ширма». Все же знают, что вы вместе гуляете по штранду и…

– Шатаемся по штранду, как две пьяные свиньи, и безобразничаем?

– Ну, я примерно это хотела сказать…

Лабрюйер молчал довольно долго. Танюша смотрела на него сперва с недоумением, потом с тревогой: это была как раз та пауза, которую на сцене выдерживает актер, чтобы показать, что его герой под гнетом обстоятельств теряет рассудок.

– Знаете, Тамарочка, – произнес Лабрюйер, – устами младенца… Меня многие пытались отвадить от пьянства – и нужно было, чтобы пришла такая милая девушка, чтобы она сказала: старый дурак, из тебя сделали игрушку, а ты и доволен!

– Я так не говорила!

– Тамарочка, я очень редко прошу о помощи. А вас попрошу.

– Но тогда и я вас попрошу! – воскликнула Танюша.

– Можете на меня рассчитывать. Так вот – наблюдайте за Енисеевым. Наблюдайте, но ничего не предпринимайте! У меня есть подозрение, что это мошенник высокого полета. А уж в мошенниках я разбираюсь, то есть должен был бы разбираться.

– Кем вы были, прежде чем пойти на сцену? – спросила сообразительная Танюша.

– Служил, – кратко отвечал Лабрюйер. – А службу бросил потому, что не оправдал доверия начальства. Я совершил ошибку, желая казаться более значительным и способным, чем я есть. После этого я проклял свое дурацкое самолюбие и самолюбование…

– Но, господин Лабрюйер, отчего же вы тогда пошли в артисты? Ведь артисту нельзя без самолюбия и самолюбования! – удивилась девушка. – Вон на Славского посмотрите! У него всякая поза выверена и отрепетирована перед зеркалом! Но бог с ним, со Славским! Вы обещали мне помочь!

– Я готов!

– Нам с Николевым нужно будет… Ну… ну, зайти кое-куда… Так вы пойдите с нами, как будто мы все втроем собрались на прогулку, а потом посмотрите – не идет ли следом кто-то из наших. Покараульте, понимаете?

– Что вы затеяли?

– Узнаете!

– Надеюсь, что-то хорошее и полезное?

– Душеспасительное! – не желая раньше времени выдавать секрет, ответила Танюша и рассмеялась.

– Тамарочка, у меня просьба. На дачи доставляют свежие газеты. Сколько я знаю род человеческий, старые обычно складывают в стопочку и держат в каком-нибудь неподходящем месте, пока они не пригодятся для растопки. Так вот – не могли бы вы принести мне стопку с вашей дачи? У нас она тоже имеется, но я не хочу, чтобы Енисеев видел мой интерес к газетам и что-то заподозрил.

– Принесу, конечно, а на что вам?

– Вы ведь знаете, что мои с Енисеевым похождения – просто золотое дно для местных репортеров. «Два Аякса угнали купальную повозку!», «Два Аякса пели и плясали на крыше киоска мадам Вассерман!» Так вот, я хочу сличить – не было ли в те ночи, когда он накачивал меня спиртным, так что в ушах плескалось, каких-то странных и или вовсе противозаконных происшествий.

– Я же вам сказала – в ту ночь, когда вы воровали копченую рыбу, убили жену Сальтерна.

– Вот как раз это может быть случайным совпадением. Но если выяснится, что, пока мы колобродили, где-то воры обчистили дачу и взяли добра на сто тысяч рублей, так это уже ближе к истине…

Расставшись с девушкой, Лабрюйер крепко задумался.