Афанасий Фет

Мысли, созвучные своим, Фет находил в поэме, работу над переводом которой он тогда завершал, — «Герман и Доротея». Это далеко не самое популярное (не только в России, но, думается, и в Германии) произведение было создано Гёте в период перехода от юношеских предромантических «Бури и натиска» к позднему «классицизму». Для Фета эта поэма на протяжении всей жизни будет оставаться самым любимым, после «Фауста», текстом Гёте — именно за то, за что к ней оставались равнодушными другие поклонники немецкого гения: за воспевание мира скромных сельских буржуа с их рачительным и спокойным отношением к материальной стороне жизни. Вчитываясь в гекзаметры «Германа и Доротеи», Фет окончательно принимал «реальные условия жизни» и начинал их идеализировать, тем более что в лице своего эскадронного командира и родственника Матвеева он имел обратный пример:

«Нет ничего приятнее проживания денег, но зато нет ничего тяжелее наживания их не посредством какого-нибудь удачного предприятия, а микроскопическим ежеминутным воздержанием. Представителями таких противоположных приёмов являлись мы с Василием Павловичем, и он иногда указывал на это, выставляя теорию идеала игрока. Игрок, по его мнению, любит не барышническую наживу, а самую игру, трепет, который порою не имеет себе равного даже в минуту рукопашной битвы. Играя собственными чувствами, игрок стремится овладеть и душою своего противника, и поэтому в его доме должно быть под руками всё могущее привлечь самые разнообразные вкусы. Там должна быть молодость, красота, изящные искусства, великолепный стол и вина, и т. д.

— Вот вы, А. А., строите вашу жизнь на том, чтобы у себя постоянно урезывать; но этим вы никогда не добьётесь больших средств. А вы, напротив, заведите большое колесо и тогда увидите, что большие средства сами хлынут на него и заставят его вертеться.

В теории я не боялся таких правил, но на практике они нередко доставались мне солоно. Бывало, чуть после двух-трёх ночей, проведённых Василием Павловичем вне дома, услышу вкрадчивый голос: “а я, А. А., решаюсь беспокоить вас”, — и душа у меня так и замрёт: знаешь, что придётся дать взаймы рублей восемьсот, т. е. все накопленное с большим трудом, и затем, получая по частям долг, переживать снова те же нравственные усилия»²⁵⁸.

Война продолжала греметь вдали; сражения при Альме (8 сентября), под Балаклавой (13 октября), под Инкерманом (5 ноября), кровопролитные и неудачные для русской армии, никак не отражались на жизни Фета в остзейском крае. Мы не знаем, насколько приходившие из Крыма известия волновали его и вызывали его сочувствие — он не обмолвился об этом ни словом. Едва ли не самое волнующее для него событие 1854 года произошло 7 мая: в возрасте 84 лет умер Афанасий Неофитович Шеншин: от случайной раны началась гангрена, ампутация ноги не помогла, и после непродолжительных страданий глава семейства скончался. Фет по обстоятельствам службы не мог присутствовать ни при последнем вздохе, ни на похоронах «отца». Шеншин был погребён в Клейменове рядом с женой. После сороковин Надежда сообщала брату в письме от 14 июня из Орла: «Он простился со всеми нами как лучший христианин и добрейший отец, и кончина его не только у детей, но и всех посторонних, присутствовавших при ней, не может изгладиться как редкий пример терпения, преданности судьбе и твёрдости души. Если судить об жизни по концу её, то можно сказать, что он прекрасно [жил], потому что конец его завидный и служит большим утешением тем оставшимся, которые жалеют об нем»²⁵⁹.