Афанасий Фет

Конечно, Фет, сам плебей, пусть и не смирившийся с этим и, как ему казалось, находившийся в одном шаге от возвращения дворянского достоинства, встречал немало разночинцев, занимавших важное место и в русской культуре, и в его собственной жизни, — от домашних учителей-семинаристов в Новосёлках до Иринарха Введенского, Погодина и Шевырева. Однако это были отдельные фигуры, которые, неся неизгладимые следы своего происхождения и воспитания, тем не менее, вступая на поприще культурной и общественной жизни — в журналы, на кафедры, в департаменты, — должны были придерживаться правил поведения, принятых в «приличном обществе». Ранее не было исключением и либеральное «весёлое общество», охотно включавшее в свой состав разночинцев, но по своим привычкам и вкусам вполне дворянское. Теперь же в журналы стали приходить разночинцы, которые не только не скрывали своё происхождение, не пытались как-то усвоить правила и приёмы «порядочного общества», но выпячивали свои от него отличия, как будто гордились ими.

В своих воспоминаниях Фет даёт замечательно точное описание этого процесса: «Хотя во время, о котором я говорю, вся художественно-литературная сила сосредоточивалась в дворянских руках, но умственный и материальный труд издательства давно поступил в руки разночинцев, даже и там, где, как, например, у Некрасова и Дружинина, журналом заправлял сам издатель... Понятно, что туда, где люди этой среды, чувствуя свою силу, появлялись как домой, они вносили и свои приёмы общежития. Я говорю здесь не о родословных, а о той благовоспитанности, на которую указывает французское выражение “enfant de bonne maison[20]”, рядом с его противоположностью»²⁷⁸.

Пример подобного поведения Фет увидел в доме графа Кушелева-Безбородко, богатого мецената и добрейшего человека, литератора-дилетанта, собравшегося издавать свой литературный журнал и дававшего роскошные и изысканные обеды своим будущим сотрудникам:

«Тяжело было сидеть за обедом, в котором серебряные блюда разносились ливрейною прислугою и к которому некоторые гости уже от закуски подходили в сильно возбуждённом состоянии.

— Граф! — громогласно восклицает один из подобных гостей. — Я буду просто тебя называть: “граф Гриша”.

— Ну что же? Гриша так Гриша, — отвечает Кушелев. — Что же это доказывает?

— А я просто буду называть тебя: “граф Гришка!”

— Ну Гришка так Гришка. Что ж это доказывает? — и так далее.

Полагаю, что это коробило самую прислугу»²⁷⁹.

Неприятны Фету были не только разночинцы, но и сам, как бы сейчас выразились, толерантный граф, готовый благодушно беседовать с невоспитанными наглецами, принимать дома Писемского, имеющего обыкновение рыгать после сытного обеда в гостях. В поведении Кушелева поэт в своих воспоминаниях ретроспективно видит символ капитуляции перед «новыми людьми» вырождающегося дворянства, предательства им своих сословных интересов и своего положения в российской жизни и культуре. Видимо, по тем же причинам уже в то время Фету окончательно становится антипатичен либерализм, воплощение которого он видел прежде всего в Тургеневе и других членах круга «Современника», выступавших против эстетических идей Чернышевского, но снисходительных к его поведению, к его претензии на равное с ними положение в культуре и общественной жизни. В сущности, этот либерализм, по постепенно зревшему убеждению Фета, был более утончённым видом той же капитуляции. Как имевший в кружке твёрдую репутацию тщеславного дурачка Кушелев-Безбородко пускал в свой дом хамов, не понимая, что однажды они его оттуда выживут, так и «умники» вроде Тургенева благосклонно терпели хамов, которые однажды объявят их ничтожествами и бездарностями. Задумываясь о причинах, по которым умные люди действуют против собственных интересов, вскармливая своих врагов, Фет уже тогда был склонен приписывать их тому, что он и многие другие будут называть фразёрством, — не просто увлечению красивыми фразами, но той неприемлемой для него готовности в общественно-политической жизни руководствоваться «общими», абстрактными идеями, взятыми не из жизненного опыта, но из Гегеля или ещё какого-нибудь мудреца.