Афанасий Фет

Мысли о том, что надо искать другие источники дохода, появляются у Фета в середине 1859 года. В его распоряжении было около семидесяти тысяч рублей капитала (возможно, впрочем, он несколько сократился за годы, прошедшие после свадьбы). Процентов, которые он приносил, едва хватало на дорогую, несмотря на всю разумную экономию, столичную жизнь. Можно было попытаться вложить деньги, лежавшие у Боткиных, в какое-то более доходное предприятие. Сначала Фет подумывал по примеру Краевского купить доходный дом и сдавать квартиры. Он посоветовался с Боткиным, в чьей предпринимательской компетентности был уверен, и тот ответил 17 июня: «Мечту твою о доходном доме хоть в 7 процентов я совершенно понимаю и одобряю, но понимаю также и трудность найти дом, который бы давал чистых 7 %… Чистый 7 % доход с дома — есть доход редкий, и за таким домом надобно долго походить»^{391}. В результате идея была отброшена, и мы думаем, что дело было не только в малой доходности — она была чуть выше того, что он получал простыми процентами по векселям, — но в том, что пришлось бы оставаться в Москве, где, как убедился Фет, жить «по средствам» было чрезвычайно трудно даже при большом желании.

Лучшим вложением капитала представилась покупка имения — «фермы» для занятия сельским хозяйством: даже если доход будет не очень высоким, он компенсируется существенно меньшими расходами. Жизнь в глуши Фета не только не пугала, но в сложившей ситуации даже выглядела более привлекательно, чем столичная. К лету 1860 года, которое чета Фетов опять проводила в Новосёлках, где в отсутствие Нади время текло тягостно, идея покупки имения совершенно овладела поэтом. Иван Петрович Борисов писал Тургеневу 8 октября: «Вы и представить себе не можете… как грустно мы провели лето… Фет чумел и всех нас доводил до отчаяния отчаянными покушениями купить землю во что бы то ни стало, какую ни попало, где бы ни было»^{392}.

У супруги Фета план переселиться в деревню и заняться сельским хозяйством вызывал неприятие, вполне понятное для женщины, привыкшей к московской беззаботной и отчасти светской жизни. «Марья Петровна проливала слёзы ручьями»^{393}, — сообщал в том же письме Борисов. Её пришлось долго убеждать, поскольку просто запереть её в деревне было невозможно; к тому же, скорее всего, нужно было взять средства именно из её приданого, поскольку получить деньги по векселям братьев и сестёр было сложнее, в том числе из-за смерти Василия и пребывания Надежды в психиатрической лечебнице, да и сами эти векселя предназначались для «взыскания» по ним только процентов. Очевидно, Фет применил всё своё красноречие и всю свою логику.

Существенную поддержку оказал Боткин, с самого начала одобрявший его планы. В письмах он увещевал сестру, приводя резоны, обещая серьёзную материальную помощь и, возможно, отчасти повторяя доводы, приводимые её супругом. «Не понимаю, почему ты, Маша, так отрицательно смотришь на это? Что так тебя пугает в этом? Даже в случае потери, — тут большой потери быть не может, и я для успокоения тебя гарантирую тебе эту потерю. Да потом пора же пожить наконец на своей земле, в своём гнезде. Я не могу понять, в чём состоит прелесть жизни в Москве. Но и в таком случае ты всё-таки можешь зимой два месяца провесть в Москве. Словом — я за житьё в деревне, в своём угле, у себя дома. А выше ещё этого — это деятельность, которая займёт Фета и даст ему ту душевную оседлость, которую ты, Маша, не довольно ценишь в муже, ибо литература теперь для него не представляет того, что представляла прежде, при её созерцательном направлении», — писал он из Лондона 19 (31) июля 1860 года. Впрочем, Боткин иногда перебарщивал, брал чрезмерно поэтическую ноту. «В этой борьбе с природою есть что-то освежающее душу. Женщины, к несчастию, понять этого не могут, ибо в этом состоит существенное значение и величие мужчины»^{394}, — убеждал он сестру в письме от 28 сентября (10 октября), уже после того, как имение было приобретено.

В результате Марию Петровну удалось уговорить, отчасти с помощью обещания «холодную» половину года проводить в Москве. «Вообрази моё отчаяние, когда он хотел купить пропасть земли, где решительно ничего нет… Сначала я не решалась, но он так меня убедительно умолял, что я решилась после пролития множества слёз»^{395}, — сообщила она 30 июля своей невестке и подруге Надежде Кондратьевне Боткиной.

Вопреки мнению скептиков — таких как «неосновательный» Тургенев, подсмеивавшийся над приятелем-поэтом и не веривший в его хозяйственные способности, — Фет вовсе не был непригоден к такому занятию. Правы были неплохо узнавшие и полюбившие его Толстой и Боткин, с самого начала верившие в практичность нового землевладельца. Фет никогда не был белоручкой — со времён Верро умел многое делать сам. В армии он «не нюхал пороха» по-настоящему, но привык переносить весьма некомфортные условия во время манёвров и походов. Склонность к расчёту, к экономному ведению хозяйства проявлялась у него и раньше; в Москве он завёл домовую книгу, которую сам заполнял.