Афанасий Фет

Далёкое от жизни, учение Шопенгауэра оказалось близко поэзии. В апреле — ноябре 1864 года Фет написал коротенький цикл всего из двух стихотворений, один из своих бесспорных шедевров, в котором мотивы учения немецкого философа переплелись с воспоминаниями о Марии Лазич. С него в поэзии Фета начинается новая, «философская» линия, в которой обретает своё место его давно умершая возлюбленная. Её образ возникает в его лирике не потому, что поэт вдруг по какой-то причине испытал угрызения совести из-за того, что не женился на ней, или что вдруг пробудилось сожаление о смерти Марии, а потому, что она мертва и благодаря этому может стать воплощением вечности (или небытия, что в философии Шопенгауэра одно и то же), напоминающей об иллюзорности времени. Солнце, центральный образ первого стихотворения — один из излюбленных образов Шопенгауэра, выражающий идею познания: «Если для обыкновенного человека познание служит фонарём, который освещает ему путь, то для гения оно солнце, озаряющее для него мир»^{447}. Так и в первом стихотворении цикла:

Измучен жизнью, коварством надежды,
Когда им в битве душой уступаю,
И днём и ночью смежаю я вежды,
И как-то странно порой прозреваю.

Ещё темнее мрак жизни вседневной,

Как после яркой осенней зарницы,
И только в небе, как зов задушевный,
Сверкают звёзд золотые ресницы.

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твоё узнаю, солнце мира.

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грёзах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится.

И всё, что мчится по безднам эфира,

И каждый луч плотской и бесплотный, —
Твой только отблеск, о солнце мира,
И только сон, только сон мимолётный.

И этих грёз в мировом дуновеньи,

Как дым, несусь я и таю невольно;
И в этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.

Лирический герой видит неподвижную основу мироздания — вечно светящее солнце, всё остальное — отблески его сияния. Солнце у Шопенгауэра ассоциируется ещё и со смертью, которая есть всего лишь уничтожение «индивида», переход одной формы безликой «воли» в другую форму, а поэтому не есть «исчезновение»: «Смерть… подобна закату солнца, которое только кажемся поглощаемым ночью, в действительности же, будучи источником всякого света, горит непрерывно, приносит новым мирам новые дни в своём вечном восходе и вечном закате»^{448}. Поэтому «звёзд золотые ресницы», которые в первом стихотворении цикла являются отблесками в ночи солнца, вечно сияющего где-то за её границами, во втором становятся предвестием солнца смерти, в сиянии которого его возлюбленная вечно жива, только скрыта за мраком «таинственной ночи»:

В тиши и мраке таинственной ночи
Я вижу блеск приветный и милой,
И в звёздном хоре знакомые очи
Горят в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма

И сон сиротлив одинокой гробницы,
И только в небе, как вечная дума,
Сверкают звёзд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба,

Такой же, какой ты с земли отлетела,
И снится, снится, мы молоды оба
И ты взглянула, как прежде глядела.

Сон здесь не только символ безнадёжной мечты, неосуществимого желания, но и, как в первом стихотворении, взгляд «из времени в вечность», где Мария Лазич пребывает вечно молодой, какой была, когда воля к жизни её оставила.