Афанасий Фет

Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне,
Травы степные унизаны влагой вечерней,
Речи отрывистей, сердце опять суеверней,
Длинные тени вдали потонули в ложбине.

В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно,

Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,
Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно,
Свет унося, покидая неверные тени.

Можно ли, друг мой, томиться в тяжёлой кручине?

Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травы степные сверкают росою вечерней,
Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.

Так же прекрасно стихотворение «Солнце нижет лучами в отвес…», в котором выражено желание раствориться в природе, потонуть в «море» душистой тени. В этих стихах заметно не только возвращение поэта к сильным сторонам своего дарования, но и развитие использовавшихся ранее приёмов. Он всё больше тяготеет к рефренам, повторам, увлекается самой мелодией стиха, с помощью повторения одной или нескольких красиво звучащих строк передавая огромное богатство интонаций (к примеру, в вышеприведённом стихотворении строки «Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне, / Травы степные унизаны влагой вечерней» зеркально повторяются в финале). Так после перерыва, взятого на «ведение хозяйства», Фет не только возвращал себе собственный голос, но и развивался как поэт, оттачивал своё и без того замечательное мастерство.

СУДЬЯ

Тогда же, когда кристаллизовались политические взгляды Фета, сформировалось и его философское видение мира. Каким оно было до этого времени, судить практически невозможно — в сохранившихся документах нет следов духовных поисков и философских размышлений поэта об устройстве мироздания и месте в нём человека. Похоже, что Фет к таким вопросам долго был равнодушен. Не приняв гегелевскую философию, не имея никаких причин верить в Бога, он продолжал с недоверием и выработанной ещё в беседах с Введенским и Григорьевым иронией относиться к любым попыткам объяснения мира и человеческого бытия с помощью абстрактных умозрительных категорий. Философскую веру или веру в Бога ему, судя по всему, заменяла простая, вполне «обывательская» форма агностицизма. Единственным, что возвышалось над земной, «практической» жизнью, было искусство (это заметил ещё Аполлон Григорьев), которое само было привязано к чувственному, материальному миру, открывая идеальное и вечное в несовершенном и конечном. Однако потребность в философской картине мироздания, объяснении и оправдании бытия, потребность в ответах на «последние» вопросы человеческого существования у него сохранялась.

Ответы Фет нашёл в непопулярной в то время в России философии Артура Шопенгауэра, с которой познакомился в середине 1864 года. В первый день следующего года Боткин из Петербурга сообщал Фету: «Давно тебя ждёт Шопенгауэр, которого я купил без малейшего затруднения за 5 р.»^{439}. Многое в Шопенгауэре должно было привлекать Фета. Сами жизнь и личность совсем недавно, в 1860 году, скончавшегося немецкого философа чем-то напоминают фетовские: блестящий ум, презрение к философии своего старшего современника Гегеля, неудача с академической карьерой (самоуверенный молодой преподаватель в Берлинском университете, своего рода храме гегельянства, назначил свои лекции на те же часы, когда выступал Гегель, и был встречен пустой аудиторией)… Непризнанный и почти никому не известный эксцентричный затворник, проживший полжизни во Франкфурте и превратившийся в местную диковинку, только на закате лет получил признание. Учение Шопенгауэра не произвело в сознании поэта решающего переворота — оно в значительной степени выражало философским языком то, что Фет, человек с трудной судьбой и художник, ощущал интуитивно.