Афанасий Фет

Умолк твой голос навсегда,
И сердце жаркое остыло,
Лампаду честного труда
Дыханье смерти погасило.

На мир усопшего лица

Кладу последнее лобзанье.
Не изменили до конца
Тебе ни дружба, ни призванье.

Изнемогающий, больной,

Души ты не утратил силу,
И жизни мутною волной
Ты чистым унесён в могилу.

Спи! Вечность правды настаёт,

Вокруг стихает гул суровый,
И муза строгая кладёт
Тебе на гроб венок лавровый.

А 28 сентября завершилась полная падений и взлётов жизнь старого приятеля и верного поклонника — Аполлон Григорьев, только что в очередной раз выкупленный из долговой тюрьмы, скончался от апоплексического удара. «На похороны Григорьева, самые бедные и бездомные, явились его приятели Достоевский, Аверкиев, Страхов, Вс. Крестовский, композитор Серов… и несколько его сожителей из долгового отделения. <…> Эти выходцы из царства теней придавали похоронам Григорьева что-то и курьёзное и очень, очень печальное»^{437}, — описал грустную картину в своих воспоминаниях П. Д. Боборыкин. О реакции Фета на смерть давнего приятеля мы не знаем.

Незадолго до кончины Дружинина сбылось его пророчество — Фет снова обратился к поэзии. Как ни странно, хозяйствование, требовавшее не только постоянного труда, но и неустанной наблюдательности, приводило поэта к мысли о глубокой связи между красотой и пользой. Несколько позднее он написал: «Вы разводите плодовый сад. Кажется, дело и цель его ясны. Вам хочется сбирать плоды. Плодовые деревья по природе некрасивы. Стало быть, чем скорее к цели, то есть к плодам, тем лучше. И опять ваше „стало быть“ никуда не годится. Единственное спасение и здесь — искусство для искусства, дерево для дерева, а не для плодов. Выводите здоровое и непременно красивое дерево (красота — признак силы) и не только забудьте о плодах, но сопротивляйтесь их появлению, упорно обрывая цветы. Дождётесь превосходных плодов. Вы можете действовать в совершенно противоположном смысле, усиливая и подстрекая плодоносность, — но убьёте деревья и навсегда останетесь без плодов»^{438}. Отношение к природе как к сырью, союзнику или врагу больше не противопоставлялось им созерцанию её красоты.

В 1862 году Фет опять начал писать стихи, а в следующем — и печатать: в течение года в «Русском вестнике» было опубликовано шесть его стихотворений. В них видно, как поэт постепенно избавляется от влияния «ареопага» и во многом возвращается к прежней «чистоте». Так, в стихотворении «Тихонько движется мой конь…» первая строчка, может быть, ещё слишком конкретизирует ситуацию, но в следующих стихах, несомненно, видны и прежняя полифония природы (огонь облаков, светящий в заводях, туман, встающий с «оттаявших полей») и чувств («Как сладки вы душе моей!»), и соединяющая их сложная гармония, в которой в одном ряду стоят «заря и счастье и обман», и дерзкие сочетания слов («огонь облаков» и особенно «тень золотая»). Напоминает о лучших ранних фетовских вещах стихотворение «Чем тоске, я не знаю, помочь…», выстраивающее полифонию «голосов» тоскующего лирического героя, громко поющего соловья и тополя, исполняющего свою молчаливую партию. Почти предельная дерзость, делающая слова подобием музыки, достигается в стихотворении «Прежние звуки с былым обаяньем…», которое было напечатано первым после долгого перерыва в первом номере «Русского вестника» за 1863 год:

…Всё, что сказалось в жизни страданьем,
Пламенем жгучим пахнуло в крови!
……………………………………………………………
Пой! Не смущайся! Пусть время былое
Яркой зарей расцветёт!..

Абсолютно гармоничную картину единства человека и мира Фет создал в ещё одном бесспорном шедевре — «Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне…», — опубликованном в майской книжке «Русского вестника» за тот же год под названием «Мелодия» (его Фет послал в письме Толстому):