Афанасий Фет

Ещё одним побочным эффектом тимской истории, а точнее, необходимых для её благополучного завершения поездок Фета в Петербург, стало знакомство летом 1864 года с Алексеем Константиновичем Толстым. Граф сам пожелал познакомиться с собратом по литературному цеху и пригласил его в своё имение Пустынька недалеко от Северной столицы. Фет был крайне невысокого мнения о творчестве этого Толстого. «Он, говорят, славный малый, но, да простит ему бог, но только не Аполлон — его лакейского „Дон-Жуана“, леймпачного[31] „Серебряного“. Это геркулесовы столпы пошлости! Я отдаю всё, что имею, тому, кто напишет хоть одну строку смешней, жальче, пошлей этих произведений»^{431}, — ехидно писал Фет другому Толстому — Льву Николаевичу — 19 октября 1862 года. Это мнение не изменилось и в дальнейшем — просто на склоне лет Фет будет высказываться сдержаннее. Но и сам светский литератор, и его роскошное и одновременно изящное имение, созданное чуть ли не самим Растрелли, ему понравились. Граф с женой привлекли его «несказанной приветливостью и истинно высокой простотою»^{432}. Толстой был сам своего рода произведением искусства. Фет вспоминал:

«…Не могу не сказать, что с первого дня знакомства я исполнился глубокого уважения к этому безукоризненному человеку. Если поэт и такой, что, по словам Пушкина,

И средь детей ничтожных мира
Быть может, всех ничтожней он,

способен в минуту своего поэтического пробуждения привлекать и уносить нас за собою, то мы не можем без умиления смотреть на поэта, который, подобно Алексею Констант[иновичу], никогда по высокой природе своей не мог быть ничтожным». Это был аристократ такого ранга, с каким Фету до тех пор общаться не приходилось. Алексей Толстой предстал и как один из создателей Козьмы Пруткова (в имении гостил в это время другой «прутковец», Алексей Михайлович Жемчужников, и создававшаяся им атмосфера шуток и розыгрышей напомнила гостю и об этой ипостаси графа), и как увлечённый спирит. В первый и последний раз в жизни по настойчивому убеждению хозяев Фет принял участие в спиритическом сеансе, описав свои чувства во время странного действа за столом: «Я ничего не понимал из происходящего у меня под руками и, вероятно, умру, ничего не понявши»^{433}.

Отношения с Толстым продолжились в конце 1860-х — начале 1870-х годов, вылившись в небольшую переписку. Алексей Константинович не раз выражал восхищение творчеством Фета и настойчиво просил его быть слушателем и первым критиком своих сочинений. Видимо, суждения Фета, сделанные графу в глаза, были существенно более комплиментарными, чем высказанное в письме Льву Николаевичу. В 1869 году Фет посетил другое знаменитое имение Толстого — Красный Рог недалеко от Брянска, куда приехал вместе с Борисовым, с которым ходил на охоту (сам граф охотником не был), а потом они вместе с хозяином проводили время в беседах о литературе. Фет заметил и свойственное Толстому легкомысленное отношение к хозяйству, поставившее его на грань полного разорения, и его мучительные головные боли, из-за которых прекратилась их переписка и которые совсем скоро привели его к смерти (Толстой скончался 28 сентября 1875 года от случайной передозировки морфия, с помощью которого пытался утишить свои мучения).

Приобретения чередовались с утратами. Подошла к трагической развязке история Надежды — не помогли ни лечение в Москве, ни присутствие казавшегося совершенно здоровым сына Петруши, ни самоотверженная преданность мужа. 3 июня 1863 года Борисов жаловался Фету в письме из Новосёлок: «Не подумай, что пишу тебе, друг мой Афоня, сам безумным, но это невыносимо, уже третий день мучаюсь с Наденькой. Она с каждым днём теряет рассудок»^{434}. Пребывание Петруши рядом с матерью стало для него крайне опасно, и по просьбе Борисова Фет забрал мальчика из Новосёлок в Степановку. Борисов отвёз жену в Москву, откуда её направили в лечебницу в Петербург. Несчастный Иван Петрович писал Тургеневу: «Саблер подаёт надежду на выздоровление — выздоровление прочное, только для этого нужно продолжительное лечение на руках опытного медика…»^{435} Из больницы домой она уже не вернётся.

В январе 1864 года скончался Дружинин. Фет, бывший в это время в Петербурге, успел проститься с умиравшим от чахотки членом распавшегося «ареопага», сыгравшего столь неоднозначную роль в его поэтической судьбе: «Хотя он видимо радовался посещению всех искренних друзей своих, но посетителям (сужу по себе) было крайне тяжело видеть ежедневное и несомненное разрушение этого когда-то добродушного и весёлого человека»^{436}. На немноголюдных поминках Фет прочёл присутствовавшему Тургеневу стихотворение, написанное под влиянием тяжёлого настроения: