Афанасий Фет

«Русское слово» посвятило Фету целых три статьи. Варфоломей Зайцев назвал его крепостником. Писарев ещё прямее и уже без всякой иронии связывал поэзию и политическую позицию Фета, высмеивая его инвективы в адрес работника Семёна, который в цикле «Из деревни» стал примером недобросовестного отношения к своим обязательствам: «Работник Семён — лицо замечательное. Он непременно войдёт в историю русской литературы, потому что ему назначено было Провидением показать нам оборотную сторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работнику Семёну мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчётливого хозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. <…> Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего „шёпот, робкое дыханье, трели соловья“». Критик советовал книгопродавцам сборник стихотворений Фета «продавать пудами для оклеивания комнат под обои и для завёртывания сальных свечей, мещёрского сыра и копчёной рыбы»^{422}. В том же «Русском слове» остроумный Дмитрий Минаев статью «Лирическое худосочие» начинал с сочинённого им самим эпиграфа якобы из поэзии Фета: «Ты в мозгу моём убогом / Не ищи советов умных; / Только лютней он весёлых, / Только флейт он полон шумных»^{423}.

Насмешки врагов только подогрели в Фете полемический задор, и он решил нанести ответный удар, будучи уверен, что у него есть надёжный союзник в лице Каткова. В соавторстве с гостившим летом 1863 года в Степановке и разделявшим его политическую позицию Боткиным, в это время сильно поправевшим и утратившим прежнюю широту взглядов, Фет написал рецензию на только что напечатанный в третьем — пятом номерах «Современника» (практически одновременно с окончанием очерков «Из деревни») роман Чернышевского «Что делать?», эту настоящую Библию «новых людей». Неясно, насколько велико было участие Боткина в совместном труде, но в том, что вклад Фета был определяющий, сомневаться не приходится. Нельзя не признать, что статья, из-за очень большого объёма распавшаяся на целый цикл из трёх частей, написана не просто чрезвычайно резко и запальчиво — на это автор, оскорблённый противниками, наверное, имел право. Большое место занимает разбор романа по эпизодам, доказывающий, что книга эта совершенно бездарна, а её автор не имеет никакого отношения к искусству: «Скудность изобретения, положительное отсутствие творчества, беспрестанные повторения, преднамеренное кривлянье самого дурного тону и ко всему этому беспомощная корявость языка превращают чтение романа в трудную, почти невыносимую работу»^{424}. За этим постепенно открывается основная задача рецензентов. Справедливо понимая роман Чернышевского как иносказание, в котором языком намёков выражены общественные, политические, философские, экономические идеи нигилистов, они посвящают много страниц демонстрации непорядочности этих «новых людей», обвиняют автора и его последователей в презрении к законам, к институту семьи и брака, уличают их в незнании простейших экономических принципов, фактически выставляя «Что делать?» своеобразной инструкцией, как презирать и нарушать российские законы и нормы общественной и христианской морали и при этом оставаться безнаказанными.

Особенный гнев Фета вызвала проповедуемая Чернышевским теория «свободной любви», в которой он увидел оскорбление идеала семейной жизни, покушение на его собственный брак. Он пишет, как будто прямо имея в виду свои отношения с Марией Петровной: «Они („новые люди“. — М. М.) понимают, что при настоящем положении вещей, где каждая частная деятельность предоставлена личной инициативе, благосостояние отдельного семейства более чем когда-либо зависит от серьёзного понимания женщинами священных и трудных обязанностей хозяйки-матери. Какого ещё там женского труда добиваться, когда дай бог справиться с тем, который ежедневно, ежеминутно представляется хозяйке-матери. В том-то и состоит главная задача социалистов, чтобы, наполнив головы женщин нелепостями, отвратить их от прямых обязанностей и тем внести смуту в семейства, подобно тому, как оно вносится в другие части государственного организма»^{425}. В этом разоблачении пропаганды Чернышевского, своего рода нейтрализации разлитого в его романе «яда», авторы видят свою заслугу (кому-то же надо делать это, раз страж законности — цензура — по обычаю дремлет и прозевал этот вредоносный текст).