Афанасий Фет

Смерть Нади стала причиной едва ли не единственной за всю жизнь серьёзной ссоры Фета с преданным другом. На семейном совете Любовь подняла вопрос о перезахоронении сестры в Клейменове, в семейной усыпальнице. По её и брата Петра просьбе Фет отправился в Новосёлки, где во флигеле, в котором когда-то умерла Шарлотта Фёт, в почти полном одиночестве проживал Борисов. Переговоры закончились, практически не начавшись: «Только энергически сдержанной и исстрадавшейся натурой можно объяснить исход моей мирной и дружелюбной речи. Не давая себе труда объяснить своего отказа, Борисов напрямик объявил, что чего бы родные его жены ни предпринимали, он авторитетом мужа трогать тело жены с места погребения не позволит, и наконец спросил: „ты только передаёшь решение всех остальных или же и сам в нём участвуешь?“ Конечно, я отвечал, что участвую. „Ну так, — сказал он с дрожью в голосе и с брызнувшими слезами, — не знай же ты более ни меня, ни моего сына. Никто не знает, что я сделал гораздо более, чем позволяют наши средства“. С этими словами он круто повернулся и ушёл в свою комнату; и до отъезда моего ранним утром мы не обменялись ни одним словом, и я слышал ясно его сдержанные рыдания»^{473}.

Оба друга были потрясены и расстроены произошедшим, и мир вскоре восстановился сам собой. Впрочем, длился он недолго — Борисов заболел туберкулёзом. «Всегда худощавый, он исхудал до неузнаваемости и беспрестанно откашливался… Как все чахоточные, он не падал духом и был уверен, что весенний, деревенский воздух его поправит». Болезнь была скоротечной. В мае 1871 года Фет получил записку от брата Петра, видимо, следившего за состоянием Борисова, что «дело плохо». На другой день он выехал из Москвы, но опоздал: «В Новосёлках я застал Борисова уже на столе. Лицо его казалось менее изнеможённым, чем я его видел в последний раз, и спокойное и решительное выражение его как бы говорило: „ну вот я перед вами. Судите как хотите, а я исполнял свой долг до конца“. <…> Борисова мы понесли в его приход Верхнее Ядрино, где он и был похоронен около могил деда, бабки, отца, матери, братьев и сестёр»^{474}. Так не стало друга Ванечки, всегда отзывчивого, всеми любимого и нелепо погубившего свою жизнь из-за неразумной любви к обречённой женщине, спасти которую от её участи он не мог.

В наследство от Борисова Фету досталась опека над имуществом покойного брата Василия, а также над имениями самого Борисова, а кроме того, над оставшимися полными сиротами дочерью Василия Ольгой и сыном Борисова и Надежды Петром. За управление имениями Фет взялся круто: опечатал всё имущество, спасая его от возможного разграбления; уволил управляющего, явного мошенника; после небольшого испытания назначил новым управляющим человека, которому смог поверить, — «молодого швейцарца» Александра Ивановича Иоста.

С детьми всё оказалось намного сложнее. Юный Петруша Борисов был старый знакомец — не раз гостил в Степановке (иногда по месяцу и больше, в том числе в периоды, когда пребывание рядом с матерью было для него опасным) и пользовался любовью родственников. Лишившаяся надежды иметь собственных детей, Мария Петровна готова была отнестись к нему как к сыну. «Такой он славный мальчик и Фет с ним возится… я так боюсь, что Борисов как раз за ним приедет… и опять мы осиротеем»^{475}, — писала она Боткину 30 мая 1867 года, когда восьмилетний Петруша гостил у них уже третью неделю. Фет тоже был очень привязан к племяннику, каждый визит в Новосёлки приносил мальчику разнообразные подарки от дяди: игрушки, шахматы, набор для фокусов… В момент смерти Борисова его обожаемому сыну было 12 лет. По всем признакам это был чрезвычайно умный и одарённый мальчик, обладавший прекрасной памятью, с самого детства имевший серьёзный интерес к чтению, блестящие способности к иностранным языкам (в 12 лет он с листа переводил Горация), любивший исторические книги. Однако этим успехам сопутствовали странности в поведении. Тревожил Фета эгоизм Петруши, парадоксальным образом сочетавшийся с прямотой характера: «Честный и правдивый по натуре, он не способен был взять что-либо украдкой, а считал своим правом брать чужое, как некогда конфекты у детей Толстых. Когда я старался логически доказывать его несправедливость, он понимал меня на полуслове и сам досказывал заключительный вывод; но на деле такое головное понимание не помогало». Эта рассудочность тоже производила впечатление какого-то отклонения от нормы: сразу по приезде из Москвы, где он учился в лицее Каткова, «мальчик оказался совершенно весел и доволен и о горячо любившем его отце даже и не помянул»^{476}. Тем не менее эти странности не вызвали тогда подозрений, и племянник по большей части радовал искренне любившего его дядю.