Афанасий Фет

Олю же будущий опекун до того практически не видел — она воспитывалась в московском частном пансионе госпожи Эвениус. Однако теперь Фет счёл своим долгом посетить племянницу в пансионе и «нашёл её с воспалёнными глазами и золотыми браслетами на руках»^{477}. Озабоченный её образованием, он решил проверить её успехи в учёбе, но хозяйка пансиона почему-то решительно этому воспротивилась. Тогда Фет властью опекуна потребовал привезти Олю в Степановку в июле 1871 года, чтобы проэкзаменовать её. Девочка приехала в сопровождении классной дамы. Фет остался крайне недоволен результатом «экзамена» и решил забрать племянницу из пансиона. Пришлось преодолеть отчаянное сопротивление её самой и её наставницы. Возможно, именно сложившиеся между ними странные отношения — чрезмерная взаимная привязанность (Фет в мемуарах прямо называет её влюблённостью), а не только слабая учебная подготовка, заставили поэта решительно вмешаться в ситуацию. Привезя Олю в Степановку, он нанял ей гувернантку, сам стал преподавать ей историю и географию, стараясь сделать занятия максимально нескучными, и об успехах с удовольствием сообщал в письмах Толстому. Фет относился к Оле как к дочери, заботился о её здоровье: она страдала золотухой (так тогда называли экссудативный диатез), и опекун отправлял её на воды в Славянск, считавшийся лучшим местом для лечения этой болезни.

Ещё одно опекунство Фета миновало. В начале 1872 года скоропостижно скончался его зять Александр Никитич Шеншин, и овдовевшая Любовь Афанасьевна обратилась к брату с просьбой взять под опеку её единственного сына Владимира, так же, как Петруша Борисов, находившегося в катковском лицее. В первом же разговоре тот проявил себя совершенно чуждым дяде: «Приехавший ещё к завтраку 16-ти летний Ш[еншин] — не преминул блеснуть своею возмужалостью перед Петей и Олей и рассказал, что он, к сожалению, не может одновременно с Петей возвратиться в лицей, так как должен быть шафером у М-llе М-ой и к этому дню должен заказать себе фрак и три пары перчаток. Одну — чтобы держать венец, другую — чтобы наливать шампанское, а третью — для танцев». После того как сестра выразила просьбу об опеке, Фет обратился к племянничку: «Никакого фрака и особенных перчаток тебе не нужно, а поедешь ты одновременно с Петей в катковский лицей». На следующий день Любовь Афанасьевна передумала, и «в начале августа Петя и Оля уехали в Москву, а Володя остался заказывать фрак и покупать перчатки к предстоящему шаферству»^{478}. Намного позднее — 16 января 1880 года — Фет писал Льву Толстому: «…Гадкий мой племянник для меня гадок, как неопрятное животное, и я никогда не приближу его ко мне, т. е. не допущу до своей сферы»^{479}. Володя стал для Фета воплощением тех качеств, которые он ненавидел в дворянстве и которые, был уверен, неизбежно приведут это сословие к моральному и материальному банкротству. Кажется, в этом случае так и получилось — в письме Софье Андреевне Толстой от 23 января 1888 года Фет называет племянника «промотавшимся».

За этими смертями, опекунскими и хозяйственными заботами, лечением для стихов по-прежнему остаётся мало времени. Но среди немногих произведений этого периода — написанное скорее всего в 1869 году поразительное стихотворение «Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури…», в котором новая «шопенгауэрианская» философичность гармонически соединена с лучшими чертами фетовской неповторимой поэтической манеры, выражается не через сентенции, но через соположение предметов и чувств. Здесь несколько сольных партий — треплющиеся сосны, рыдающая дождём ночь и «грубо-насмешливо» «меряющий время» маятник — разыгрывают трагическую композицию, говорящую об ужасе «временного» состояния человека, прикованного к земле, о беспросветном мраке, покрывающем жизнь, обречённую на невосполнимые утраты. Только то, что уже избавилось от тяжести земного бытия, преодолело время, способно и лирическому герою дать возможность на миг забыть о его бренности:

…О, войди ж в этот мрак, улыбнись, благосклонная фея,
И всю жизнь в этот миг я солью, этим мигом измерю,
И речей благовонных созвучием слух возлелея,
Не признаю часов и рыданьям ночным не поверю!

Эта «фея», способная своей улыбкой осветить мрак, — конечно, пребывающая в вечности Мария Лазич.

К 1872 году относится написанное от лица женщины стихотворение «Всю ночь гремел овраг соседний…», снова тонко соединяющее чувственность и музыкальность, особенно смело проявляющаяся в соединении первых двух строф:

Всю ночь гремел овраг соседний,
Ручей, бурля, бежал к ручью,
Воскресших вод напор последний
Победу разглашал свою.

Ты спал. Окно я растворила,

В степи кричали журавли…