Афанасий Никитин

* * *

Для того чтобы понять мировоззрение, постепенно складывавшееся у Афанасия Никитина в «Индийской стране», необходимо постоянно учитывать обстоятельство, на которое не сразу обращаешь внимание: Никитин был в Индии «гарипом», неполноправным чужеземцем, одним из тех, кого даже не пускали внутрь бидарского дворца-крепости. И это – совсем не обычная позиция для русского писателя, не только в древней, но и в послепетровской Руси. Люди древней Руси хорошо знали социальное неравенство и несправедливость, знали ужасы неприятельского нашествия – особенно с XIII века. Однако в своей стране они жили среди своих. Русь не была включена в состав Золотой Орды, подобно Средней Азии; ее северо-восточная часть находилась в вассальной зависимости от ханов, платила дань, подвергалась карательным экспедициям ордынцев, но русские на Руси всегда находились в огромном большинстве – «гарипами» они не были. Важное уточнение: после нашествия на Тверь «Федорчуковой рати», карательного набега монголов, ничего подобного больше не случалось. Выросло три поколения, которые не подвергались военному, коллективному насилию со стороны «бесерменов». И к одному из этих поколений принадлежал и Афанасий Никитин. Поэтому и в литературе древней Руси тема изгойства, «чужака» почти не встречается.

Афанасий не только был иноземцем, «гарипом» – он, кроме того, в течение долгого времени не был уверен, что ему удастся вырваться из этого состояния и вернуться на Русь: «Горе мне окаянному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю уже, камо пойду… Господи!.. Не отврати лица от рабища твоего, яко в скорби есмь…» Но жить все-таки приходилось в стране, где правили преимущественно «бесермене». И Никитин вынужден был поступать, как поступает обычно чужестранец в иноземном окружении – он старался приспособиться, мимикрировать, «закосить под местного». Например, называл себя «бесерменским» именем «ходжа Юсуф Хоросани» – для местных это звучало более привычным, чем если бы он всюду представлялся как «Афанасий Никитин сын тверитин». То, что он приписывал себе нейтральное «хорасанское» происхождение (Хорасан – область в Иране) тоже говорит о его предусмотрительности и, так сказать, социальной гибкости. Скорее всего, и внешне он старался не выделяться. На многих иллюстрациях Афанасий изображен в чалме – это тоже, можем предположить, такой способ маскировки: если у него были светлые волосы, то он наверняка привлекал внимание одним своим видом. А так – в чалме, загорелый до черноты, да еще называет себя Юсуфом – вполне сливается с базарной или уличной толпой.

Сдвиги происходили не только во внешнем поведении «гарипа», но и в его психологии. Окружающая среда наверняка оказывала какое-то влияние на Никитина. Бахманидский мусульманский султан был могущественен, он вел – по крайней мере, в то время, когда Никитин жил в Индии – успешные войны с соседями. Чем объяснялись такие успехи? Современникам они казались грандиозными и неотвратимыми – человек средних веков неизбежно думал в таких случаях о благоволении божьем. Неслучайно рассуждения Никитина о «правой вере» следовали за фразой, вырвавшейся у него после рассказа о военных успехах султана: «Такова сила султанова индейского бесерменскаго. Мамет дени иариа (Мухаммедова вера им годится)». Написав это, Никитин явно задумался: следует ли христианину так хвалить мусульманского султана и его веру? Но вычеркивать не стал.

Решение этой проблемы, предложенное Никитиным, имело отнюдь не только практически-деловой, но и серьезный философский смысл: недаром оно получило отражение в заключительной части его «Хождения», написанной позже основной части – уже тогда, когда Афанасий решился отправиться на Русь. Но вопрос о «правой вере» все еще продолжал занимать его мысли. Уже в средние века в Средиземноморье появился популярный «бродячий сюжет», использованный Джованни Боккаччо в «Декамероне». Султан Саладин, египетский султан и полководец XII века, отвоевавший Иерусалим у крестоносцев, спросил жившего под его властью еврея Мелхиседека, какую веру тот почитает истинной – иудейскую, мусульманскую или христианскую? Мелхиседек был человек мудрый и понял, что Саладин поставил ему ловушку: если он не отречется от своей веры, то будет обвинен в хуле на ислам. Он ответил султану притчей о добром отце, который, не желая обидеть ни одного из трех любимых сыновей, оставил им в наследство не один перстень, дающий права на первенство в семье, а три одинаковых перстня: «То же самое, государь мой, да будет мне позволено сказать и о трех законах, которые бог-отец дал трем народам… Каждый народ почитает себя наследником, обладателем и исполнителем истинного закона, открывающего перед ним путь правый, но кто из них им владеет – этот вопрос, подобно вопросу о трех перстнях, остается открытым».