Аферистка

Я по-своему любила и одновременно презирала этого кальвинистского лицемера, в чем для меня не было противоречия. Так я на двадцать третьем году жизни относилась ко всем мужчинам. В то время я встречалась не только с Маркусом, но и с Луцем, зубным врачом, с Паулем, журналистом, и с Леонардом Коэном, человеком, в которого безнадежно влюбилась. Ведь надо же иметь мужчину для души, человека, которого любишь и по которому страдаешь, человека, которому ни в чем не можешь отказать, и при этом презираешь себя немножко. Но только совсем немножко.

Глава 6

Он, конечно, не был Карузо. Он был худым и печальным, и голос его срывался, когда он пел о несчастной любви и потерпевших поражение революциях. Я сразу же влюбилась в Коэна. (Кто такой по сравнению с ним Геральд? Я вычеркнула бы его из своей памяти, если бы не проклятые три миллиона.) Пауль, журналист, пригласил меня на концерт. Мы сидели в середине третьего ряда. Все билеты были распроданы. Кто такой Пауль? Страстный любитель виски, музыкальный критик, мужчина, который получил в наследство рынок недвижимости и обычно плакал после оргазма.

Песни любви и ненависти… Леонард Коэн, тридцатичетырехлетний музыкант, одетый в легкое черное пальто, одиноко сидел на сцене. Он явно боялся публики. Вероятно, потому что не доверял своему голосу, который мог в любую минуту сорваться. От его пения мурашки бежали у меня по спине.

I have tried in my way to be free[1].

Коэн был поэтом, вынужденным зарабатывать себе на жизнь пением. Он пел для того, чтобы иметь тех женщин, которых он хотел иметь, и свободу, потому что она невозможна без денег.

I met a man who lost his mind in some lost place I had to find. «Follow те», the wise man said. But he walked behind[2].

— Зачем он занимается пением? Это не его призвание, — проворчал сидевший рядом со мной Пауль, и я ткнула его локтем в бок.

Он был самым немузыкальным музыкальным критиком на свете. И его плач тоже нельзя было назвать мелодичным. У Пауля имелись все причины плакать после полового акта, потому что в постели он не вызывал никаких чувств, кроме жалости. Он, словно испорченный мотор, глох сразу после того, как заводился. Половой акт длился несколько секунд. Психотерапевт объяснял это тем, что Пауль во время полового сношения думает о своей сестре, и эта кровосмесительная фантазия так сильно подавляет его, что сразу же происходит семяизвержение, и Пауль, зарывшись лицом в подушку, начинает плакать. Я ничего не имею против плачущих мужчин, меня порой даже восхищает их мужество, однако маленькая слабость Пауля утомляла меня, потому что этот трагикомический ритуал повторялся все снова и снова. Когда я спрашивала Пауля, не мог бы он думать во время полового акта о чем-нибудь другом, он тоже начинал плакать.

К песням Коэна Пауль остался совершенно равнодушным, а у меня по лицу бежали слезы. Казалось, Коэн угадал, о чем я мечтаю. Он пел для меня одной. Сидевшие в зале женщины были всего лишь декорацией. Он пел для меня одной, и я разделяла с ним его меланхолию и иронию. Я покорилась власти его слов, его голоса и его сценического образа.

Женщины любят героев и прекрасных грустных неудачников, потому что они романтичны и так мило стыдятся своих неудач. Истинные страсти, те, что гнездятся в голове, приводят к самым бурным оргазмам. Пауль внимательно наблюдал за мной. Его рынка недвижимости было недостаточно, чтобы удержать меня. And I am crazy for love, but I am not coming on[3]. Я поняла, что, когда Коэн любит женщину, он думает о солнце и луне. Что он совершенен во всех своих слабостях и недостатках и что я умру, если он закончит петь и уйдет со сцены.

Но Коэн не знал о моих чувствах. После песни «Пока, Марианна» раздались бурные аплодисменты, он поклонился — несколько стыдливо, но с торжествующей улыбкой на устах — и быстро ушел за кулисы. Я сидела тихо, не шевелясь, не аплодируя, и ждала, что у меня сейчас разобьется сердце.

— Все в порядке? — спросил Пауль, который не понимал, что я готова сейчас умереть.

Аплодисменты не стихали, однако певец не возвращался, чтобы спеть на бис. В моем представлении сердца были стеклянными, а не состояли из плоти и крови. Кровь вызывала у меня отвращение. Я не могла без внутренней дрожи смотреть даже на коктейль «Кровавая Мэри». Глубокая душевная боль, царапина на сердце приводили к обмороку. Мое стеклянное сердце не повиновалось моей воле. Пауль тронул меня за руку и сказал, что нам пора. Он принципиально никогда не аплодировал, так как являлся критиком. Кроме того, Пауль называл аплодисменты недостойной игрой, которую ведет публика с артистом.