Афинская школа

Отец кандидат наук, почти доктор, мама тоже далеко не дура, в школе преподает историю. Сидят унылые такие, словно прибитые, тебе говорят, решать. МЫ, говорят, до сих пор этот вопрос не поднимали, так как ты был мал, юн, не разумен, да к тому же, не та, говорят, была обстановка. А сейчас кое-что вроде бы переменилось, хотя далеко не все, как ты должен сам понимать, так что тебе, Гена, и карты в руки, сам определяйся. Примерно такое мамочка проговорила тихим и усталым голосом, а отец, папочка, молчал и смотрел в пол. Корсаков Александр Петрович, из потомственных дворян, родившийся в глухой уральской деревне, пишущий «из крестьян», самородком пробившийся к науке, к городу, к университету, к русским идеалистам XX века, вот так-то, сидел молчком, глядя в пол. И мамочка замолчала. А мне хотелось материться. А потом я – представьте – рассмеялся.

– Так что же, я – еврей, а? И вы молчали? Все шестнадцать лет? Ну и конспирация.

И мы засмеялись, уже втроем. Мама почему-то сквозь слезы. Короче, в мае мне паспорт не дали – в конторе был ремонт, регистраторша ушла в отпуск, сказала – прийти осенью. Так что время еще есть – пол-лета впереди. Сегодня, кстати, пятнадцатое июля, понедельник. Родители – приняв экзамены на школьном и университетском уровне – две недели назад благополучно отбыли на дачу. И вот я один, то есть не один. Я с вами. Я чувствую ваше присутствие.

Я хочу рассказать вам о себе, о своих планах, может быть, об идее. Но не сейчас. Сейчас я немного передохну. Выпью минеральной водички. Двенадцать дня – жарко, к тому же, на полдень назначено одно дельце, договорились с Говендой. Понятно, вы не знаете, кто такой Говенда. Все расскажу. Но после. Часа через три. Адью.

* * *

Тот же день, понедельник. Три часа пополудни. Ну и жарища! Слава Богу, мамочка с папочкой в своем рязанском домике, по травке ходят. Правда, в остальном… Я в этом году отказался от подобного «отдыха». Представьте: маленькая деревушка в низинке, вся окруженная заводами, куда ни взглянешь – кругом дымы, где слабее, а где синие, зловещие. Потом кто-то из местных мне объяснил, что самый страшный дым почти незаметен, тоненькая желтая змейка, там, мне сказали, атом. Что же, возможно. Две были в округе реки – Верда и Проня – отравлены, следа не сыскать, да и вода из местного родника, сроду никем не проверяемая, чего только не содержит. Прошлым летом, когда мы приобрели это сокровище – дом, хоть и пили только кипяченую, во рту горело огнем и слегка поташнивало. А местные жители ничего – привыкли, говорят, в роднике сладкая водичка, вкусная. Что со старух возьмешь? Они родниковую, за которой под горку, а потом в горку ползти, только по праздничкам употребляют, а так пьют из колонки – грязную, ржавую, такую и скот не захочет.

В общем промахнулись родители, поспешили, садом прельстились, огородом, домом крепким. Мамочка и по сию пору говорит: «А где она – хорошая экология? В нашей стране и нет таких мест. Так что надо примириться или…» Мамочка искоса взглядывает на меня. Последнее время, особенно после семейного совета, она часто так взглядывает, я знаю, о чем она думает: может, ты уедешь, Гена, может, спасешься. Нам-то уж не по силам. Я встречаю мамочкин взгляд, глаз не отвожу. Куда ты хочешь, чтобы я дернул? В Израиль? В Америку? В ЮАР? А кто же здесь останется, если я, Геннадий Корсаков, уеду? Нет, до этого я еще не дошел, хотя мысли были, мысли всякие были, ведь думаешь же о спасении. Все думают о спасении, верно? но у меня другая идея. Впрочем, это потом, я что-то отвлекся. Да, хорошо мамочке с папочкой, они там огурчики выращивают с помидорчиками, смородинку поливают ржавой водичкой, а я тут в самое пекло в центре престольной, да по Садовому, да по Садовому. А что вы думаете? Пришлось и по Садовому, Говенде на ум взбрело.

Да, обещал сказать про Говенду. Это приятель мой, не друг, друзей у меня нет. Говендой я его прозвал, так как мне его фамилия не нравилась – Говядин, Пашка Говядин. Я в то время – прошлой зимой было – увлекался языками, во всех словах вычленял их индоевропейскую основу, пракорень, ну и переделал его в Говенду, он не обиделся. Вообще что-то с этим Пашкой не так, он меня четырьмя годами старше, три года как кончил школу, в армию не взяли, причину не говорит; или что один он у матери, без отца, или мать дала кому-то в лапу. Сейчас Говенда не учится и не работает, так шляется, вечно у него какие-то дела, то с кооператорами, то еще с какой-то шушерой; огромный, морда сытая, на ней выражение скуки, но когда дельце есть, в глазах что-то загорается, вроде и не дебил. Как он ко мне пристал – даже не вспомню. Кажется, попросил закурить, я ответил, что не курю, он свистнул и пошел за мной, я шага не прибавил, шел, слышал за собой его посвистыванье да сопенье. Я оглянулся, остановился. Его морда была на уровне моего лица, он крупнее, но роста мы одинакового, я худощав и высок.

– Эй, парень, – сказал я, – когда я хочу слушать музыку, я беру с собой маг, твой свист мне не нравится.