Афоня или путешествие тверского купца Никитина к Древу желаний

Ведь, как бы сейчас было хорошо дома. В Твери. Там уже весна. Дороги расквасились, почки на деревьях набухли и того гляди вот-вот взорвутся первой зеленью. Здесь оно тоже зелено, но не той, не нашей любимой юной зеленью, которая всякий раз по весне тревожит душу, когда нет возможности надышаться этим густым пропитанным коктейлем из ароматов: давленных тополиных почек, сырых березовых дров, прелой, отдохнувшей за зиму и уже набухшей соками земли.

Здесь тоже воздух был густой, но замешан он был на других, тропических запахах. Они не хуже и не лучше родных тверских ароматов, они просто другие и… неродные.

Хотел ли он что-то кому-то доказать? Наверное, да. Но это было лишь в самом начале путешествия. Тогда он прежде всего хотел доказать самому себе, что пришел в этот мир не просто так, небо покоптить. И все те неурядицы и неспособность стать купцом, как все в его роду Никитиных, ровным счетом ничего не значат и ни в коем случае не характеризуют его, как человека никчемного. Просто у него есть своя, не купеческая миссия в этом мире. Да и не все на этом свете существует для того чтобы это покупать, а потом продавать дороже.

Себе он все уже доказал, забравшись туда, куда ни один русский купец еще не забирался. И пошел дальше, чтобы увидеть мир в его многообразии. Нет, прошла уже у Афанасия пора, что-либо и кому-либо доказывать, а значит вошел он уже в пору зрелости. Ведь это только в молодости, когда мы еще слабы духом, то чего-то пытаемся доказать, а зрелость духа наступает тогда, когда у человека полностью исчезает эта самая потребность — что-то кому-то доказывать.

А с другой стороны цель ведь у него святая — помочь брату, вылечить его недуг, а для этого можно и на край света сходить. Так что все правильно он сделал. Теперь у брата есть надежда. Вот ведь как обрадуется, родной, если однажды утром проснется, а он уже совсем здоровый и бегать, и прыгать может. Поймет в тот миг, что брат его Афанасий свое обещание выполнил, дошел до Древа желаний и вылечил родного человека.

Эти философско-ностальгические мысли путались с воспоминаниями о Гюльчатай. Эта маленькая персиянка запала в душу нашего путешественника. Запала глубоко, как порой казалось, куда-то в район селезенки. Воспоминания о ее милом личике, грациозном стане и чуткой, отзывчивой сексуальности, не давали покоя днем, не говоря уже о ночи. Отрок, познавший таинство плотских утех, стал мужчиной и теперь это уже мужское естество, отзывалось какими-то неизвестными доселе чувствами, которые перекатывались внутри, начинаясь в горле в виде непроглотного комка и заканчивая свой путь обжигающим низ живота и уды нестерпимым жаром желания.

Афоня шел, мужественно борясь с плотскими желаниями и искушением, плюнуть на все и развернувшись, без оглядки броситься домой в Рассею… или в Персию к Гуле? Куда нужнее и желаннее, путешественник для себя решать не хотел, поэтому просто продолжал брести вперед, не разбирая дороги и не обращая внимания на встречные пейзажи и достопримечательности. Перспектива — вылечить немощного брата, как магнит манила его и пугала одновременно, отчего становилась привлекательной и была куда интереснее мимолетной слабости. Ведь и у сильных духом тоже бывают минуты слабости, но у них они не превращаются во всепоглощающую депрессию, а становятся лишь эпизодом. Эпизодом мимолетным и кратковременным.

Справедливости ради надо заметить, что особых достопримечательностей на его пути пока не попадалось. Кругом царила гипертрофированная нищета. То тут, то там прямо на дороге вповалку спали или просто лениво возлегали замызганные индусы. Эти чучмеки даже при большой человеческой нужде, не особенно себя утруждали всякими условностями, поэтому гадили прямо здесь же, где и лежали. Над всем этим физиологическим безобразием роились огромные мухи, так же лениво кочуя с отходов человеческой жизнедеятельности на сами жизнедеятельные тела эти же отходы породившие.

Все это Афоня увидел, когда затхлый воздух, прорезал резкий звук, похожий на клацанье затвора стрелецкой пищали или капкана.

— Нихера себе, — услышал Афанасий знакомый голос друга и оглянулся.

Верхом на Квазимодо, подбоченясь, гордо восседал, только что проснувшийся, Зигмунд. Медведь обводил округу еще мутным со сна взглядом и, судя по всему, пока не мог сфокусировать свое сознание на переменах пейзажа.

— Где это мы?

— В Индостане, Зига, в Индостане! Боже мой, как же я рад, что ты проснулся! — запричитал путешественник, суетесь вокруг друга, наконец отпущенного из объятий Морфея.

— А это что за черт? — Зига показал когтем на звездочета.

— Это так, пленник, захваченный нами во время морской баталии с пиратами.

— Я, наверное, что-то важное пропустил? — изумился мишка. — Тогда привал. Давай, Афоня, рассказывай, где Синдбад, где Гуля? И вообще, какая сейчас обстановка на мировой арене?