Африканский дневник

Было утро; еще Каср-ель-Нил не напряг свои грохоты; и фаэтоны, вуали и краски еще не сливались потоком; с собою забравши корзину с припасами, быстро отправились в путь; поезд нес в Бедрехэм; я подумал, что этой вот линией мчатся туристы на юг: да, там, далее – Васта, проходит побочная ветка к Меридову озеру, далее следуют: Ассиу и Луксор, где развалины Фив и каменья Карнакского храма; затем – Ассуан, Вади-Халифа: Судан и пороги; и вновь потянуло в Судан; по дороге лежат Рамессаум, колоссы Мемнона, Эле-фантида, Дакке, остров Филэ, колоссы у Ибсамбула.

Пока же летели поля; начинались бестенные заросли пальм Бедрехэма; мы вылезли, выбрали осликов, договорились о ценах, установили маршруты и вот уже весело скачем по малой деревне; и малая кучка туристов рассыпалась издали; гладкие стены домов пробегают; толкает толпа кувшинами, локтями, сосут свои палочки; и – отрезают ножами кусочки от них; то освежительный сахарный сок тростника, умаляющий жар; феллахини глядят из окошка одними глазами, а ветер играет азарами[179], как… «бородой фараона»[180]»; уже миновали солому деревни (солома и сено метаются ветром в пыли), и поехали пальмовым лесом; изрыта, бугриста бестенная почва песков, из которых выходят стволы: это – место Мемфиса.

– «Мемфис».

– «Это пальмовый пустырь?»

– «Да: нет ничего от Мемфиса…»

– «Когда-то здесь были дворцы…»

– «Хорошо, что мы не были в Гелиополисе и в Саисе: там нечего делать…»

Повсюду – приподнятый мачтовый лес.

* * *

Я, отдавшись мечтам, вызываю в душе трепетание древнего города времени фараона Рамзеса II, как внятно оно возникает по данным, встречающимся у Мариэтта, у Масперо, и других.

Вот, быть может, мы едем предместьем: серые стаи лачуг, средь которых змеятся дорожки; вон – пруд: вон ведут к водопою быков; вон грязнейшая площадь, обсаженная сикоморой; постройки – кирпичные: смазаны глиной они: об одну комнатушку, о две комнатушки постройки; порой – двухэтажны; внизу или – скот, или – спальни рабов, или место для склада: полы тут расколотые пополам стволы пальм; крыши кроет солома; во время тропических ливней, бушующих раз в пятилетие, – стены смываются, падают крыши; через несколько дней восстановлено все; обитают в предместьях этих все бедные люди; поэтому вовсе отсутствует здесь обстановка лачуг: только два табурета, циновки из пальмовых листьев, сундук деревянный, да камни (для растирания зерен), да кадка, где сложены: хлеб, котелки и припасы; очаг для огня – в глубине; и над ним – дымовая дыра; все убранство – ничтожно; и двери лачужек не заперты вовсе[181].

Семья живет – дружно: муж – больше вне дома; работает, бродит по улицам он в облегающем плотно главу колпаке; всюду в уличках толпы простоволосых мужчин, или колпачников, почти голых, в набедренниках, средь которых порой бредут воины в полосатых, пестрейших платках на глазах и в передниках, стянутых кожаным поясом, вооруженные кожаными щитами (посредине щита – металлический круг) и кинжалами, дротиками, топорами, хопшу, или кривыми ножами; и вот этот, почти вовсе голый солдат, облаченный в передник и с бумерангом, наверное в легкой пехоте, вон тот, диколикий нубиец – шардан (или – гвардеец); в короткой он юбке с разрезом (разрез – на боку), испещренный чернейшими и светлейшими полосами, с щитом (вовсе круглым), усеянным круглыми бляхами позолоченного металла, с мечем, в круглой каске, украшенной парою острых рогов; вон солдат легиона Амона[182], вон «скриб» (этот лучше идет); вон – красильщик; и он издает запах порченой рыбы (которою красит он ткани[183]); вон женщина в узком холстинном переднике; он облегает ее тело; она голоплечая; лоб, подбородок и груди раскрашены; обведены ее очи сурьмой, перемешанной с углем; волосы чуть отливают ее в голубое (подкрашены волосы); эта вон верно из более знатных (прическа ее так трудна); а на этой – сандалии из папируса; ту украшают браслеты, широкое ожерелье из бус; уж из хижины в уличку вьется дымок; как пахнет, так пахнет едчайшими запахами нашатыря; этот запах от топлива, приготовляемого из замешанного как тесто помета, просохшего после: дрова – очень дороги[184].