Агафонкин и Время

Пустота в Квартире изменилась: больше не было притаивавшегося за прикрытыми дверьми ожидания. Где оно? Осталось в выметенной ветром степи? Сторожит Агафонкина возле юрты? Ждет, пока он выйдет и отвяжет коня, чтобы накинуться и поймать, запереть в прозрачный вакуум, как бабочку в банке с формалином? Только Агафонкина там нет: он – здесь, дома. На кухне. Бедная пустота: осталась ни с чем. Как и положено пустоте.

Мансур заварил чай в толстом темно-синем чайнике. Агафонкину достался высокий стакан в массивном металлическом подстаканнике, на котором были выгравированы спешащие в противоположные стороны локомотивы поверх нелепой, но привычной железнодорожной эмблемы – разлетающихся крылышек. Сверху компактным полукругом бежала припаянная надпись: “Красноярская железная дорога”.

Из этого стакана с подстаканником чай пил только Митек. Агафонкин часто приставал к нему, откуда у того подстаканник.

– Из поезда унес? В Красноярск ездил?

– Может, и ездил, – охотно соглашался Митек. – Дело-то давнее, Алеша, я и не помню… Но вряд ли на поезде, – поправлялся он, – вроде на санях ехали. Там тогда и рельсов еще не клали. – Он задумывался: – Точно, на санях ехали. Да только не в Красноярск.

– Это митьковский, Мансур, – отодвинул стакан в подстаканнике Агафонкин. – Он всегда из него пил.

– Так нет же его, – пожал плечами Мансур.

Он открыл маленькую круглую крышку заварочного чайника, посмотрел внутрь и – по одному ему известным признакам – решил, что чай настоялся недостаточно. Нужно подождать.

– Ты знаешь, что с ними случилось? – спросил Агафонкин.

– Знаю. – Мансур достал из шкафчика над раковиной коробку с печеньем, поставил на стол. – Их забрали прямо на лестнице, когда Митек повез Матвея гулять. Дали полчаса на сборы, посадили в черный микроавтобус с затемненными окнами и увезли. Нашли все-таки. – Мансур откусил печенье, поморщился: не понравилось. – Я из окна видел.

– Митек сказал, тебя дома не было, – удивился Агафонкин. – А ты, значит, был. Как же тебя не забрали?

– Они мою дверь не нашли, – пояснил Мансур. – У меня с вечера еще похмелье не прошло – только встал, хотел у Митька денег просить. Когда этих двух на лестнице взяли, я воды из-под крана попил – водку вчерашнюю в животе развести, чтобы пьянее быть, – и дверь в свою комнату спрятал. Эти, когда Квартиру обыскивали, видели стену вместо двери.

Он засмеялся и добавил:

– С обоями. Вот и все, что они видели. Я даже дверь не закрыл: стоял, смотрел, как они по Квартире ходят, ищут. И что искали?

Агафонкин не знал. Но подозревал: юлу.

– Где юла, Мансур? – спросил Агафонкин. – И как она оказалась в твоей галлюцинации? Я ее там видел.

Мансур взглянул на Агафонкина с удивлением – о чем тот? Понял, улыбнулся. Покачал головой.

– Это была не юла, Алеша, – пояснил Мансур. – Это так – химера юлы. Слабый двойник, творящий временную реальность. Такую юлу я тебе в любой момент сооружу: она ни на что не годится. Только для миражей. Ею Карету не вызовешь.

Мансур увидел, что Агафонкин не понял, и вздохнул:

– Не спеши, все узнаешь. – Мансур отпил чай. – Ты – первый, кому я рассказываю про юлу.

Тени пробегали по потолку – вытянутые гротескные фигуры шедших с работы людей. Маленький Мансур сидел на полу в пространстве за шкафом и смотрел, как тени прохожих за срезанным тротуаром окном их подвальной комнаты накручивались на сливающиеся в сплошное разноцветье бока запущенной юлы. Словно юла раскручивала тени, запускала их быстрый Серый мир – шорохи движенья. Тени – плоские приглушенные звуки. Мир смешался: звуки были видны, а не слышны. У Мансура закружилась голова от верчения юлы. Он зажмурился, открыл глаза и увидел Карету.

Она стояла посреди их маленькой – неполных шестнадцать метров – комнаты и каким-то неясным образом умещалась в этом пространстве, не раздвинув его, не сделав просторнее. Все осталось на месте – родительский диван-кровать, маленький щербатый стол, застеленный красной скатертью, которую мать покрывала клеенкой, когда садились есть, трехстворчатый чужой шкаф из квартиры с пятого этажа: мебель стояла на своих местах, и посреди мебели – Карета. Голубое яйцо с золотым ободком, сходящаяся овалом крыша, на которой – королевским гербом – крутилась его юла.

Он обошел Карету между тумбочкой у родительской кровати и маленькой этажеркой с разнокалиберной посудой. Ближний к нему высокий каурый жеребец покосился на мальчика из-под опущенных шор, но не шарахнулся, не понес: остался стоять. Другой – белый, с заплетенной цветными ремешками гривой – вздрогнул и ударил себя по крупу длинным хвостом. Мансур дернулся, отступил назад.

На ко́злах – никого: вожжи намотаны на передок облучка. Мансур подождал, протянул руку и дотронулся до мягкой, словно сырой, кожи поводьев.

Он стоял посреди пустого поля, через которое лежала протоптанная кем-то тропинка. Небо было исчерчено тенями – разных форм, размеров, значений. Небо – повисшая над полем серая простыня – без солнца, без звезд, без света. Мансур не мог видеть линии горизонта, потому что небо нигде не кончалось. И нигде не начиналось. Как и плоская темная земля.