Агами

— Отвези их, — мрачно проворчал Ибрахим.

Глухая злость не отпускала, грызла изнутри и требовала выхода.

— Куда? — вкрадчиво спросил Гюнтер.

— Туда, где они живут. И проследи, чтобы завтра их не было в этом городе. София попросила дать им сутки.

Ибрахим не обращал внимания на Марию и Анну, которых только что вывел из подъезда. Жара к ночи ушла, вечер грел, но спокойно, без духоты. Девушки слышали разговор, Ибрахима это не стесняло. Пусть слышат. Заслужили. Пусть знают, что он бы и их стёр с лица этого города, как стёр ту женщину-убийцу, что шла сюда уничтожить Софию. Значит, и его. Пусть трясутся и благодарят Софию, что дала им сбежать.

Анну и правда трясло. Она не скрывала страха, сил на это не осталось. Готова была бежать отсюда, куда угодно, куда унесли бы ноги, но и на это сил не хватало тоже. Мария стояла спокойно, изредка переводя взгляд с Ибрахима на Гюнтера. Поглядывала на подругу, и в этом взгляде не было ни усмешки, ни презрения. Жалость, её видел Ибрахим в глазах этой русской девочки.

С такой же жалостью София смотрела на неё саму, когда он повёл девушек с кухни. Она не встала, продолжала сидеть на своём обычном месте, только сдвинула очки почти на темя, подняла брови и замерла, держа руку на отлёте над столом — сигарета между пальцами. Насмешка — Анне, жалость — Марии.

И отвернулась к Виктории. Улыбнулась. Хорошо улыбнулась, долго будут говорить.

— Будет сделано, — ответил Гюнтер.

— Возвращайся, — буркнул Ибрахим.

Мать рассказывала, что родила его в камере следственного изолятора. Рассказывала, как принимала роды цыганка-наркодилер, а ассистировала ей кандидат медицинских наук, мошенница, которая знала всё и умела принимать роды в больнице. Цыганка с трудом читала, но умела принимать роды везде. Как грели воду кипятильниками и резали пуповину лезвием, которое добыли, разобрав безопасную бритву. Как старшая по камере, чеченка, кричала на вертухаев и грозила им смертными карами. Женщины в засаленных мундирах смотрели в кормушку в двери и хохотали. Чеченку арестовали за убийство бандита, который хотел изнасиловать её и даже приставил к лицу нож, но не подумал, что нож есть и у неё. Она бы убила и тех, кто смеялся тогда, мать в этом была уверена, но убивать было нечем, и дверь камеры они не открыли.

Мать родилась и жила в Москве, ей повезло с работой в крупном немецком инвестиционном фонде, функционировавшем в России два десятка лет, а потом купившем акции большой компании, не посчитавшись с тем, что покупатель был определён задолго и «лезть» в сделку было нельзя. После этого всё завертелось быстро. Уголовное дело, арест топ-менеджеров, что не успели разъехаться… А матери и уезжать было некуда. Не собиралась и не готовилась.

Глава фонда, тот, от которого она была беременна, уехал домой, в Берлин, за пару дней до событий — заболела его мать. И обратно не вернулся, нельзя было. Положил все силы, чтобы вытащить маму из тюрьмы, и вытащил, когда Гюнтеру исполнилось пять лет. Его должны были вот-вот у неё отнять и отдать из русской тюрьмы, кроме которой он не знал ничего, в место действительно страшное — в русский детский дом. От тюрьмы у Гюнтера осталось в памяти смутное — лязг ключей и замков, вековая вонь камер и коридоров, а ещё то, что есть люди хорошие — их немного среди тех, кто в клетке, а есть плохие — они запирают клетки снаружи, а иногда заходят внутрь, когда хотят кого-то увести или избить.

Когда подписали указ о помиловании матери, их выгнали из страны на самолёте, который зафрахтовал отец. Мама плакала, сидя в удобном кресле бизнес-джета и обнимая сына. «Улетаем из этой клетки, наконец-то мы улетаем», — шептала она.

Взрослея, Гюнтер много думал о том, что те женщины-вертухаи, чьи лица с многослойными глазами он не забудет никогда, тоже жили в клетке и остались в ней. Они не могут по-другому, иначе зачем жить в большой клетке самим и сажать в клетки поменьше других? И сегодня в парке то почти забытое смутное захолодило внутри, когда шёл к Лиде с протянутой рукой, в которой лежал значок. Это была одна из тех женщин, что смеялись, когда мама рожала на простыне, брошенной на тюремную шконку. Даже если её не было там и смеялась тогда не она. Даже если она тогда только родилась.

Эта женщина приехала убить хорошего человека, которого не смогла забрать в свою тюрьму. Они умеют убивать, и не только внутри своей клетки, это известно, но Лида больше никого не убьёт. Гюнтер вспомнил, как раскрылся рот Лиды, когда в печень, а потом в сердце её вошла сталь, как она хотела вздохнуть и не смогла, когда Яков Большой убрал свою широкую ладонь с её рта, хотела ударить его, но не смогла. Как хотела хоть что-то смочь, но жизнь ушла из её тела, как когда-то уходила из тех, кого убивала она.

Гюнтеру не было жаль её.

— Маме надо позвонить завтра, — проговорил он вслух по-русски.