Агасфер

П., я не знаю, могу ли я что-то сказать, замечаешь ли ты меня, сидящей на первой парте, когда ты даже иногда не приходишь ни на какие уроки. Если ты есть, то неизменно за последней партой, я тебе передаю ответы. Помнишь, такую рыжую девочку с зелёными глазами, на математике решила уравнение за тебя? Это была я. Тяжко, тяжко думать, понимаешь ли ты меня или вообще хочешь понимать? Я люблю тебя уже давно и планировала жить без ответа, продолжать молчать готова я. Но вдруг узнала от Коли, что ты уходишь и не смогла более терпеть. Это агония, как ожидание смерти. Твои шутки, издевательства, заигрывания со всеми девочками в классе и со мной, как я буду без них! Я хотела сказать, готов ли ты воспринять, я сердечно люблю тебя, убиваюсь, упиваюсь своей ничтожностью, но ещё крепче люблю. Подойдёшь ко мне завтра, поговорим, обсудим, что дальше будем делать?

Прости, что трогала твой портфель, по-другому бы не оставила это послание.

Слезы не проступили, легко кольнуло в сердце: П. так и не подошёл, регулярно отшучивался и, как водится, шутки быстро доходили. Сама Лиза, будучи скромной и податливой, не подходила, не позволяла себе в вторгаться в его личное пространство. Ничего, зато от любви нашла микстуру – учиться и ещё раз учиться. Замечательно сдала экзамены и поступила в университет, где смогла свободно выдохнуть, где мгновенно сменила образ девочки-паеньки на нечто резко-неформальное, игривое и соблазнительное. В ходе экспериментов с поведением и отношениями нагуляла себе Егорку незнамо с кем. Точно не помнит ночи, когда её пизда была оплодотворена, но отчётливо помнит, как узнала о беременности.

Руки начали трястись, новое воспоминание о сыне вонзилось в сердце клином. Она взяла фотокарточку с родителями и с ним. Пристально стала рассматривать: мальчик с еле розовыми щёчками в голубеньком костюмчике, личико недоверчивое, любознательно скуксившиеся, как бы спрашивая: и это – мир, в котором я буду жить, – ободранные гаражи, бетонные гробы, пыльные бордюры, тусклая трава и людишки, как в улие, живут в рутине? У него белые носочки и нежно-голубая шапочка. Дедушка и бабушка угадали с размером и взяли маленькие, а мать заранее оплошала, не угадала, что будет недоношенный, поэтому чувство вины до сих портерзает. Может, её предательство началось с носочков? Неизвестно, мыслил ли младенец что-то в тот момент, но лицо его было со знаком.

Снова стала теребить носочки, играет с ними, туда-сюда, пальчик просунет и высунет нагретый, как омерзительно давит меланхолия от всего этого. Знаете, хандра может быть такой напористой, что всё окружающие расплывается, выдавливаемое и движимое невероятным по мощи страданием – тут этот случай. Она срывается к нагретой плойке и истерично закручивает локоны, иногда с такой ненавистью к себе, что выдирает волосы с корнями. Неожиданно для себя метает плойку в раковину и навзрыд воет, театрально топая ногами, подбирает её и прикладывает к лицу – кричит пуще всего. Ожог, должно быть, воспалится. Выбегает в комнату, снова покидает её и идёт в туалет, где использует его по назначению, возвращается в ванную и тащит за провод закручивалку, подставляет стул к люстре… дёргает её – крепкая… определённо выдержит…обвивает вокруг шеи, словно шарф, становится на стул, закрепляет за ствол люстры, прыгает и…

Висит с минуту, рухнула на пол, разбила коленки и порвала колготки – развязалось всё к черту. Елизавету Михайловну сильно тошнит на пол. Она закашливается, выворачивая кишечник, а через минут 5 приходит в себя, ложится на пол в позу эмбриона, пыжится и плачет на полу. Новая истерика: ногами дрыгает, о диван бьёт, снова так же неожиданно засыпает.