Агент из Версаля

Потемкин проснулся с головной болью. В его опочивальне, жарко натопленной с вечера, пахло морозной свежестью. В щель между бархатными портьерами прорезывался лунный свет, и он, проследив его траекторию, увидел на спинке кресла тонкий прямой луч, похожий на лезвие кинжала. И вспомнил невольно, что днями вместо заболевшего князя Прозоровского в командование Крымским корпусом вступит другой его боевой сослуживец – Александр Васильевич Суворов. И начнется наступление на Бахчисарай ногайско-абазинского отряда Шагин-Гирея. Январская стужа, конечно, не лучшее время для боевых действий, но медлить было недопустимо. Сместить ставленника Турции с ханского престола необходимо было до того, как султан замирится с Ираном…

Не любя бодрствовать в постели, Потемкин поднялся, несмотря на предутреннее время, зажег от огонька ночника-кенкеты свечу и перенес огонь на канделябр, стоящий на рабочем столе. В каждом его кабинете имелись столы, оснащенные письменными принадлежностями. Вспомнилось, что с вечера остались непросмотренные бумаги, подготовленные адъютантами. Он придвинул кресло, удобно устроился в нем и взял сафьяновую папку. Из штаба фельдмаршала Румянцева поступили рапорты первой половины января наступившего года, в котором сошлись три семерки. Он посмотрел на календарь и долго не отводил взгляда. «Действительно, необычное сочетание. 1777. Что он принесет нам? Не разочтешь по дням и не угадаешь. Даст Христос, будем здоровы, и не коснутся лишения Отчизны нашей».

И Рождество, и Святки пролетели стремительно, и начавшийся разлад в отношениях с тайной супругой Екатериной Алексеевной становился ощутимым. Григорий Александрович откинулся на спинку кресла, слегка спружинившую, и с грустью вспомнил о недавнем времени, когда теплота и искренность были между ними, несмотря на случайные размолвки. Он был не только ее рабом и любовником, но и соправителем Державы. Об этом матушка-государыня прямо никогда не говаривала, хотя без его совета не принимала ни единого важного решения. Да и в письмах, и записочках своих уверяла, до мая прошлого года, что верна ему и любит. Однако он знал достоверно, что ложе царицы вместе с ним делит ее новый секретарь Завадовский.

– Сам ты, Григорий Александрович, наивный и слепой глупец! – вслух попенял Потемкин. – Не ты ли, со слов Румянцева, рекомендовал этого учтивого и услужливого полковника императрице? Не ты ли покровительствовал ему и усадил за один стол с придворными? А теперь вкушай, милостивый государь, плоды от рук своих!

В эту одинокую минуту почему-то явственно вспомнился ему трагический апрель минувшего года.

Он и Григорий Орлов, два бывших фаворита, находились в покоях умирающей великой княгини Натальи Алексеевны, поддерживая императрицу, много часов дежурившую у постели невестки. В покоях царили тяжелая тишина и шепот. Близкие друзья в молодости, два Григория, оба отцы ее детей, они были причастны и к воцарению Екатерины и к делам государственным. Но, пренебрегая друг другом, оставались по-прежнему взаимовежливы. Орлов, прослышав о новом любимчике царицы, с иронией поглядывал на великана Циклопа, разделившего его участь. Потемкин никак не реагировал. Любовные утехи, в конце концов, это еще далеко не все! Великая женщина «Катерина», как она именовала себя, не лишена была слабостей, как любой человек. Но отношения к нему, венчанному мужу, не изменила. Да, отдалилась. И голос сделался каким-то пустым, холодноватым. Но стоит ли винить ее за то, что потеряла интерес к нему как к мужчине?

Екатерина вышла тогда из опочивальни невестки с отрешенным лицом, сильно побледневшая. В дальней комнате, помня о других, она приказала накрыть стол. Но, сидя с бывшими фаворитами, изрядно проголодавшимися, она лишь ласково поглядывала на сердечных дружков, не прикоснувшись к ужину. Странное чувство испытал в тот час Григорий Александрович, некую обиду, что он приравнен к Орлову, собиравшемуся жениться на Зиновьевой, по сути уже чужому человеку. Спустя месяц с лишком, не выдержав ревнивых терзаний, он объяснился с Екатериной, сказал о своем намерении навсегда покинуть двор. Она милым увещеванием и особой теплотой, соглашаясь исполнить все его желания, удержала «милую милюшу» на государственной службе. Но… наотрез отказалась уволить секретаря Завадовского!

Григорий Александрович раздраженно потряс колокольцем, и тотчас в покои вошел дежурный адъютант.

– Прикажи, братец, подать мне глинтвейна. И жару в печи поддать!