Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец

Морозным мартовским утром 1934 года Урсула, выйдя из отеля “Голубая звезда” в Праге, отправилась на встречу с Йоханом Патрой. У реки Влтавы, писала она, “голые ветви деревьев были покрыты инеем, нависшие над водой клочья тумана поднимались в синеву неба, растворяясь в прозрачном воздухе и разрываясь, словно тончайшая вуаль”. Воодушевление Урсулы заслоняла гнетущая тревога. Завтра она должна забрать Мишу от бабушки после семимесячной разлуки. Вспомнит ли он ее? А еще был Патра, ее начальник, новый партнер, привлекательный, но замкнутый. “А вдруг, даже при всем желании, мы не сойдемся друг с другом?” С Урсулой не всегда бывало просто, и она сама это знала. “Даже некоторые хорошие люди действуют мне на нервы настолько, что я и часа с ними не выдерживаю, особенно лишенные чувства юмора, занудные и толстокожие. С другой стороны, быть может, и я действую другим на нервы”. В их первую встречу с Патрой, когда он накинул ей на плечи свое пальто, она почувствовала какой-то подтекст, тень напряженности. Возможно, его терзали сомнения из-за предстоящей работы с женщиной. “Он должен знать, что с ним рядом надежный товарищ, готовый во что бы то ни стало выполнять свою долю обязанностей”, – размышляла она. А вдруг она отпугнула его своей “прямотой и прагматичностью”?

Урсула заметила Патру, когда он ждал ее, сидя в уголке кафе рядом с рынком: его широкие плечи и копна белокурых волос бросались в глаза. Он сосредоточенно склонился над газетой, водя пальцем по строчкам.

Пока они отрабатывали нюансы миссии, Патра был неразговорчив, как и в прошлый раз. Но потом внезапно оживился: “Пойдемте в кино”. Этого они в планах не оговаривали. Но он был ее руководителем, да к тому же она видела афиши французского фильма, который ей хотелось посмотреть, La Maternelle, – он шел в соседнем кинотеатре. Когда они уселись на свои места и фильм начался, Урсула поняла, что зря выбрала этот фильм. Действие La Maternelle (“Дети Монмартра” в международном прокате) разворачивалось в сиротском приюте, повествуя о жизни брошенного ребенка, тоскующего по материнской любви. Урсула, настрадавшаяся после долгой разлуки с собственным сыном, не могла выдержать таких переживаний. На десятой минуте она зарыдала. “Слезы ручьями струились по моим щекам. Я ничего не могла с собой поделать. Я проклинала себя за слабость, вцепилась руками в подлокотники, но слезы все текли и текли”.

Сгорая от стыда, переживая, что может подумать о ней Патра, она прошептала: “Обычно я не такая”.

Он утешительно приобнял ее за плечи: “Я рад, что вы такая”.

В тот вечер за ужином Йохан разоткровенничался. Еще не оправившись от рыданий, слушая его рассказ о тяжелом детстве, Урсула снова ощутила подступающий к горлу комок. Его отец, рыбак, пропивал все деньги, часто избивал жену и детей. Мать “с непоколебимой стойкостью” жертвовала собственным счастьем, чтобы вырастить четверых детей, из которых Йохан был самым старшим. “Я навсегда запомнила, с каким уважением он отзывался о матери”, – писала она. Патра вспоминал, как однажды ночью отец вернулся домой пьяный и стал буянить. Пятнадцатилетний мальчик вмешался, пытаясь защитить мать, но где ему было справиться со взрослым мужчиной, привыкшим распускать руки. Избив сына до полусмерти, рыбак выгнал его из дома. Устроившись тут же юнгой на торговое судно, Патра навсегда покинул Клайпеду. В следующие пять лет он работал сперва истопником, а потом радистом. С коммунистической идеологией его познакомил один товарищ из экипажа. Медленно, мучась над каждым словом, он продирался сквозь труды Маркса и Ленина. “Пока его товарищи играли в карты, выходили на берег и отдыхали между дежурствами, он корпел над иностранными словами и длинными, замысловатыми, непонятными предложениями”. Урсуле, выросшей среди книг и идей, коммунистическое учение далось без усилий. Патра же столкнулся с непреодолимыми трудностями. “Йохану, вероятно, ничего не давалось легко”, – размышляла она. Когда вечер подошел к концу, литовский моряк проводил ее до “Голубой звезды”, сухо пожал ей руку и скрылся в темноте.

На следующий день, когда шумный поезд вез ее в Гренцбауден, воодушевление Урсулы усиливалось вместе с дурными предчувствиями. “Каждая минута приближала меня к сыну”.

Долгожданное воссоединение неизбежно обернулось разочарованием. В три года дети способны осознать, что их бросили. “Передо мной стоял незнакомый мальчик и тоже не узнавал меня, – писала она. – Сын не захотел даже со мной поздороваться. Он подбежал к бабушке и спрятался за ее юбкой”. Три дня Миша отказывался говорить с матерью. Когда же он наконец решился, он возмущенно закричал на своем родном китайском пиджин-инглиш: “Гренцбауденская страна мне гораздо лучше шанхайской, пусть мама с папой тоже приехать сюда и жить в горах в бабулином домике”. Урсула испытала новый укол совести. Мальчик хотел, чтобы отец с матерью вернулись сюда, в горы Чехословакии.