Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец

По иронии судьбы, несмотря на объединявшую их преданность классовой борьбе, между ними пролегала настоящая классовая пропасть. “Он отличался примитивными вкусами и манерами, не свойственными владельцу собственного дела”, – отмечала Урсула. Путешествующие первым классом люди, категорично подчеркивала она, не закладывают за ухо недокуренные сигареты. “Меня подобные мелочи не волнуют, но это часть нашей легенды, и вы должны вести себя как деловой буржуа”. Его неспособность вжиться в образ ставила их всех под угрозу. Негодуя, Йохан уходил со словами, что сядет где-нибудь в другом месте, чтобы не “смущать” ее.

Урсула была в растерянности. “Как же так? – размышляла она. – Нам поручено важное дело, мы единственные коммунисты на этом корабле, мы знаем, что нам придется долгое время работать вместе, а ссоримся из-за таких пустяков!”

Патра силился читать “Науку логики” Гегеля. Вряд ли кто-либо вообще должен считать себя обязанным это делать. Урсула наблюдала, как он с искаженным от напряжения лицом продирается сквозь труднодоступный немецкий язык.

Он обратился к ней за помощью:

– С вашим образованием и отцом-профессором вам ничего не стоит это понять.

Урсула ответила, что никогда не читала ни слова из трудов Гегеля и не намерена осваивать на борту парохода 800-страничный опус немецкого философа девятнадцатого века по диалектике.

– Вам это намного легче, – не унимался он, – но вам лень тратить на это силы.

– Я не менее предана делу, чем вы, но мне не нужно доказывать это, силясь понять Гегеля.

Некоторое время спустя он с гордостью показал ей открытку, которую хотел отправить матери в Литву, – безобразно аляповатый замок, утопающий в розовом закате.

– Самая дорогая из всех, что были у стюарда, – сказал он. – Правда, красиво?

– Нет. Это безвкусица, – ответила она прямо, о чем немедленно пожалела.

– Ясно, – прошипел в ярости Патра, разорвав открытку. – Ну, я же всего лишь работяга, в таких вещах не разбираюсь. Бескультурный варвар… это вы у нас интеллектуалка.

Теперь разозлилась она.

– С меня довольно. Я больше не позволю вам приписывать мне эту роль, я для этого слишком долго трудилась как коммунистка, и если вы будете продолжать в том же духе, я утрачу к вам все уважение.

Патра отошел на шаг назад.

– Я другое хотел сказать, – пробормотал он.

Они происходили из двух разных миров, этот неотесанный прибалтийский моряк и начитанная немецкая еврейка из среднего класса. “Казалось, его раздражало любое мое преимущество в жизни: мое образование, свободное владение английским, бóльшая уверенность в общении с другими людьми”.

В тот вечер, уложив Мишу спать, она застала Йохана на кормовой палубе. Он сидел на связке канатов и мрачно курил трубку. Она была настроена помириться. “Я вдруг рассказала ему обо всем, что меня в нем восхищало: его пыл и чувствительность, его рвение, огромная сила воли и большой опыт”. – Сказать, что я думаю о вас? – спросил он в ответ.

Он говорил без запинки, словно излагая по памяти малоприятный рассказ:

“Каждое утро она появляется в новом платье, хвастаясь своей на редкость хорошей фигурой, каждое утро она расточает любезные улыбки паре десятков человек. Ей нравится заводить новые знакомства, но ей все равно, что все эти люди – мелкобуржуазный сброд. Она выставляет напоказ свой блестящий английский и французский, особенно в присутствии необразованного спутника, не понимающего ни слова; ей доставляет удовольствие пенять ему, что он – всего лишь пролетарий и не умеет себя вести. Он не встал, когда она вошла в помещение, – ах, как неловко; он черпал ложкой соус с тарелки и хранил бычки от сигарет. При каждой такой оплошности она налетает на него ястребом. Он коммунист, он много учился, но не хорошим манерам. Партия использовала его, моряка, как курьера. Однажды в Бразилии его схватила полиция. При нем были компрометирующие письма, и он умудрился вырваться на свободу. В него стреляли, пуля задела плечо, он бежал и скрывался три дня, не успел на свой корабль, остался без гроша, и ему было не до хороших манер. Теперь он на этом проклятом пароходе, впервые в буржуазном обществе, он знает, что не должен выделяться, не спускает глаз с этих простофиль, обращая внимание на все: какую вилку они суют в рот, как они не хватают бутербродов руками, нарезая их на маленькие кусочки и накалывая их на палочки. С него сходит семь потов, как в котельной, из-за его треклятой неуверенности, но разве интеллектуалка из богатой семьи способна понять его хотя бы самую малость?”

Никто никогда не разговаривал с Урсулой в подобном тоне. Она едва сдерживала гнев. “Еще никто не считал меня напыщенной, тщеславной, праздной и злобной”. Сделай несколько глубоких вздохов, сказала она себе. После этого она заговорила: