Агентство БАМС

Тем более, что Петр Иванович, несмотря на свои признания, так и не выказывал определенного толка интереса в отношении Настасьи Павловны. Делая ей предложение, не поцеловал даже руки, не говоря уже о каких-либо более интимных прикосновениях. Конечно, он упоминал ранее, что ее чести рядом с ним ничто не угрожает и слово свое блюл; и все же от того, что держался Петр Иванович с ней столь благородно, Оболенской было несколько не по себе. Слишком хорошо помнила она, каким был брак ее со столь же благородным, а оказавшимся попросту безразличным к ней Алексеем Михайловичем. И не имелось при этом уверенности, что господин лейб-квор во время их совместной жизни не будет увлечен больше делом, за которое радел не менее, чем покойный Оболенский за свои изобретения, нежели ею самой.

Но для чего-то ведь Петр Иванович решился на то, чтобы жениться на ней, не задавая притом никаких вопросов о ее прошлом? И это все было столь странно, что в итоге своих размышлений Оболенская дошла до совершенно фантастического предположения о том, что, предлагая ей брак, господин лейб-квор преследовал какие-то собственные цели. Вот только какие именно — Настасья Павловна вообразить уже не могла. Вдовье состояние ее было не слишком завидным, да и Петр Иванович все же не выглядел человеком, способным охотиться за приданым, а ничего иного на ум Оболенской не шло. Разве что только господин лейб-квор, может статься, знал больше, чем она думала, и в дело это были вмешаны люди очень влиятельные… но женитьба даже среди столь невероятных версий выглядела весьма странным звеном в логической цепочке, которую пыталась выстроить Настасья Павловна.

Мучимая всеми этими мыслями, Оболенская за ужином почти не притронулась к еде, лишь задумчиво водила ложкою по тарелке, выписывая невидимые узоры. Позабыла она даже и о графе Ковалевском, за которым, ежели бы он еще появился на верхней палубе, собиралась понаблюдать. Из состояния этого, в котором раздирали Настасью Павловну самые противоречивые мысли и желания, сумело вывести ее лишь появление обещанных артистов, нанятых для того, чтобы развлекать высокородную публику за ужином.

Всполох огня, резанувший по глазам, вынудил Настасью Павловну поднять голову от тарелки и от увиденного на сооруженной здесь же, прямо в кают-компании, небольшой сцене, ей тотчас же стало нехорошо.

Дородная женщина с тугими короткими кудрями, держала в руках пламя, освещавшее ее лицо в малейших деталях. И лицо это показалось Оболенской в этот момент еще более пугающим и зловещим, чем тогда, в варьете «Чайная роза», где, вооружившись кнутом, гнала ее эта страшная женщина в гримерную комнату. Теперь, впрочем, кнута в ее руке не было, зато был огонь, который, как показалось испуганной Оболенской, мадам извергала прямо с кончиков своих пальцев.

С губ Настасьи Павловны сорвался какой-то приглушенный звук, и следом ложка с горячим супом, что держала она в руке, выпала из ее разжавшихся пальцев на пол, а вернее, как свидетельствовало глухое проклятие, раздавшиеся в непосредственной близости от Оболенской, кому-то на ногу. Повернувшись на голос, Настасья Павловна успела только увидеть сверкнувшие из-под неестественно черных бровей синие глаза Ковалевского, вскоре растворившиеся в клубах странного фиолетового тумана, заволокшего, как поняла не сразу Оболенская, все вокруг.

В начавшейся суматохе кто-то кричал, кто-то кашлял, а Настасья, вскочив на ноги, пыталась понять, в какую сторону сейчас лучше двигаться, потому что внутренний голос буквально возопил ей о том, что скоро может произойти что-то страшное. И что присутствие на дирижабле жуткой женщины и польского графа — вряд ли простое совпадение.

Шульц искоса смотрел на то, как нехотя ест Настасья Павловна, задаваясь вопросом, не ошибся ли он в том, чтобы сделать ей предложение. Но терпеть и долее сил у него больше не было, тем паче, что он не преувеличивал, когда говорил, что уже сегодня может полечь в могилу, будучи отправленным на небеса рукою покусителя. И туда отправляться было в его мыслях не в пример приятнее человеком, который высказал все, что творилось у него на душе, чем промолчавшим о любви к Оболенской. И хоть это и было несколько эгоистичным, лейб-квор успел заверить себя в том, что иначе поступать было нельзя.

Отложив серебряную вилку, которой тоже без особого аппетита ел поданную на ужин куропатку, Петр Иванович посудил, что лучше ему сосредоточить свои измышления на чем-нибудь отличном от дум о том, отчего так холодно отреагировала на его предложение Оболенская. Посему целиком и полностью обратил свое внимание на устроенную прямо в кают-компании сцену, где приглашенные артисты показывали настоящие чудеса.