Агнец на заклание

Берди продолжала красться по комнате. Выглянула в увешанный картинами коридор, ведущий к входной двери. В этот коридор выходило еще четыре двери. Видимо, спальни. Все они были закрыты. За одной из этих дверей предположительно отсыпался с похмелья Филипп Хьюит. Заходить в другие комнаты Берди не решилась. Поборов искушение, она вернулась туда, откуда пришла, и остановилась около рояля. На нем, рядом с букетом засушенных цветов в вазе, стояла фотография в серебряной рамке. Дафна. Та же фотография была помещена и в книге Джуда, и во всех газетах. Это был студийный портрет в непринужденной манере. Снятый, насколько помнила Берди, в день, когда Дафне исполнилось двадцать один год. За пять месяцев до ее свадьбы. Знали ли тогда ее родители, что она задумала? А сама Дафна? Берди уставилась на снимок. Раньше она никак не могла понять: Дафна Хьюит и Тревор Лэм. Это сочетание прежде казалось ей невероятным. А теперь – ужасающе неизбежным.

Девушка на фотографии, с распущенными каштановыми локонами, беспечно улыбалась миру. Красавицей она не была, но ее лицо выглядело милым, умным, искренним и оживленным. И решительным. И невинным. Пугающая комбинация. Фотограф сделал все, чтобы приглушить подлинное очарование налетом эффектности, усадил ее, попросил обернуться через плечо и поднять к лицу руки, чтобы в кадр попало подаренное на день рождения кольцо с маленьким бриллиантом, о пропаже которого стало известно через несколько дней после смерти Дафны. Но жизнь, кипевшая в ней, энергия сверкала в глазах, несмотря на все старания.

«Дафну любили все».

А Дафна вышла замуж за Тревора Лэма. За человека, которого не любил никто, кроме, может, его матери, сестры… Берди отвернулась от рояля и от фотографии, оглядела комнату еще раз и вышла через застекленную дверь в сад. В этом доме жила Дафна Хьюит. Этот дом она оставила в возрасте двадцати одного года ради жизни в хибарке у реки с Тревором Лэмом.

«До тех пор, пока мы вместе…»

Она думала, что любит Тревора Лэма, а все остальное не имеет значения.

«Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть…»

Вот только ненависти не было.

– Ох, простите…

Обернувшись, Берди увидела Филиппа Хьюита, который смотрел на нее из двери, ведущей в коридор. Он был одет для работы: пиджак, рубашка, галстук, безукоризненно отутюженные слаксы. Влажные после душа волосы зачесаны назад. Филипп был болезненно бледен. Под глазами залегли тени. Он казался больным. Измученным.

– Я не знал, что здесь кто-то есть. – Филипп нерешительно шагнул в комнату.

– Я ждала вашу маму, – приветливо улыбнулась Берди.

Вспомнит ли он, что видел ее в пабе? Скорее всего нет. Филипп же был пьян в стельку. И не сводил глаз с Тревора Лэма.

– А я был в душе и ничего не слышал. – Он растерянно замолчал, ожидая, когда она заговорит, объяснит ему, что делает в этом доме.

– Филипп!

Долли внесла три фотоальбома. В одинаковых обложках – бледно-голубых с золотом. Она сунула их Берди, буквально свалила ей в руки.

– Уже встал? А я думала, тебе нездоровится и ты сегодня останешься дома…

Он покачал головой, посмотрел на Берди, на альбомы и снова на встревоженную мать.

– В чем дело? – быстро спросил он. – Мама, что случилось?

– Это неважно, – ответила она. – Тебе незачем беспокоиться, Филипп. Какие-то проблемы в городе. Вот и все.

Она повела его в кухню.

– Выпей кофе, – услышала Берди, пока за ними закрывалась дверь. – Папа сам во всем разберется.

– Мама…

– Папа разберется!

– Мама!

Дверь плотно закрылась. Оставшись одна, Берди перенесла альбомы к одному из гобеленовых кресел у застекленных дверей в сад. Она села и пристроила альбомы на столике рядом с Ледой и лебедем. Запрокинутое, искаженное ужасом лицо девушки было прикрыто спутанными волосами, лебедь обнимал крылом ее обнаженные плечи, готовясь повалить на землю.

Берди дотронулась пальцем до бронзы. Холодная, твердая, кое-где – гладкая, как стекло, в других местах – сплошь покрытая бороздками и выступами. Волосы, перья, платье, сорванное с плеч и ниспадающее складками; босые ступни, косо поставленные и запутавшиеся в траве на постаменте.

«Люблю мифы. Всегда их любила».

Персей и горгона Медуза. Нарцисс. Пандора. Леда. Странно, что эти образы ничуть не тревожили Долли Хьюит. Не угнетали всякий раз, когда она проходила по комнате, похожей на музей, с мягким ковром, тикающими часами и почти невидимой пылью. Но она, видимо, не воспринимала их как олицетворение насилия, ужаса, слабости человеческой натуры, роковых ошибок. Для нее они являлись просто изображениями культурных символов, ассоциировались с величием и романтикой другого времени и места, иной культуры, богатой и незнакомой.