Агония и возрождение романтизма

Само воплощение антропософского «мудреца» у Белого попросту дублирует экстазы ленинофании, поскольку строится с привлечением аналогичных религиозно-эротических ассоциаций, правда, давно уже обмирщенных романтизмом в лице Пушкина и наследующих ему поэтов. Эта модель, собственно, и дала толчок для сладостных гомобольшевистских заклинаний во вкусе подземных коммунаров Маяковского: «Любимый и милый!» (вспоминается заодно и «Бобок»). Парадигмой как романтической, так вслед за ней и коммунистической эротики становится чисто визионерская по происхождению (идущая, в частности, от св. Терезы Авильской) сцена блаженного узнавания Того, Кого тоскующая душа вызвала наконец из своего лона[532]: «Ты в сновиденьях мне являлся…»; «Давно сердечное томленье / Теснило ей младую грудь, / Душа ждала… кого-нибудь, / И дождалась… Открылись очи; Она сказала: это он!» Образчиком этой мотивной схемы в ее политизированной подаче, очевидно, послужило для Белого стихотворение Есенина «Ленин», которое обрывалось магической фразой: «Народ стонал, и в эту жуть / Страна ждала кого-нибудь… / И он пришел». Ср. беловского Штейнера в зачине «Воспоминаний»: «Душа ждала годы: он придет, этот час – он пришел!» (ВШ: 10).

Вместе с тем лик антропософского мессии столь же неуловим для четкой портретной фиксации, как лик Господа у визионеров или ленинский образ, например, в хрестоматийном тогда стихотворении Полетаева: «Портретов Ленина не видно, / Похожих не было и нет. / Века уж дорисуют, видно, / Недорисованный портрет». У Белого читаем: «Не мне закрепить этот лик, точно сотканный светом, игрой лучей»; «Я знаю: не отразить „лика“ личности»; да и вся его книга – только подспорье будущему „историческому портретисту“». Благодарная история лишь потом правильно сгруппирует штейнеровские черты – и тогда «сквозь дымку возникнет живой его лик» (ВШ: 3–5). В любом случае необходимо избегать псевдосакральной и оттого кощунственной вульгаризации его облика: «Не походил он на олеографию с надписью „Посвященный“» (ВШ: 21): эта точно та же опасность опошления, от которой целомудренно предостерегали жрецы ленинского культа.

Так работает поэтика замещений, где Штейнер решительно вытесняет Ильича. Складывается нечто вроде «Параллельных жизнеописаний» Плутарха – только второй их герой, молчаливо сопоставляемый с первым, вынесен за конспиративные скобки. В комплект предощущаемого в молодости образа у Белого, как и полагается, входит также мистически-контроверсальное соединение «жгучего могущества и сверхчеловеческой нежности» – то самое, которое так возлюбит сентиментальная Лениниана (под влиянием монархической традиции, ориентированной на богочеловеческую двупланность государя)[533]: «Он к товарищу милел людскою лаской. Он к врагу вставал железа тверже»; смягченный вариант этой сакральной бинарности – Ленин light – очерчен был Есениным в его «Капитане земли»: «Слегка суров и нежно мил».

Белый, в свою очередь, еще в юности прозревал, оказывается, будущую штейнеровскую «улыбку нежной грусти»; потом, при встречах, он убедится, что улыбка эта «была какая-то терапевтическая» – ведь Доктор вообще был «гигант в сердечном проявлении!» (ВШ: 52). Естественно, что он тоже сочетает в себе строгость и веселье, но «его шаловливость – явление горнего порядка» . Смех Доктора «бывал – детский», и его смешливость впечатляла «на фоне строгой до огромности грусти» (ВШ: 62). Как и Ленину, ему свойственна была чарующая «простота», которой он даже «успокаивал старушек» (ВШ: 67). Имел покойный и простые человеческие «слабости», вероятно, роднившие его с остальным населением планеты, но прежде всего – с усопшим председателем Совнаркома («Знал он слабости, знакомые у нас…»). Ведь то были слабости от «неравнодушия к людям»; более того, Штейнера отличала «конкретная любовь к людям» (ВШ: 21) – не всегда, впрочем, умевшим оценить его чувство. Попутно автор обличает всевозможных мещан и еретиков, клеветавших на Доктора, а апология изливается панегириком.