Агония

Даша курила не затягиваясь, баловалась больше. Глянула на Сынка, повела плечом. Что это Корней придумал такую проверку двойную? Определил ведь старик Савелий, парень наш, деловой, да и слепому видно. И разговор как складывает? Так беседовать милиционеру вовек не научиться. Корней сказал: побудь, приглядись, она может, делать все равно нечего. Только гляди на него, нет ли, одно ясно – Сынок вылитый вор-аристократ, работник по церквам и дорогим гостиницам.

– Корней, ну хоть краем я виноват, что Хан ментом оказался? А не ошибаетесь вы? – Сынок взглянул на швейцара, затем на Дашу.

– Точно, как в банке вседержавном, – Петр рассмеялся.

– Чего же ты смеешься?

– А мы еще наплачемся, Сынок… Сейчас запасец веселья создать надобно.

Сынок взглянул на него и увидел, что смешки и прибаутки видимость одна, из-под нависающих бровей смерть глядит.

– А ты Ленечку с Потылихи знал? – спросила неожиданно Даша.

– К чему вопрос, не пойму?

– А ты отвечай, Сынок! – повысил голос швейцар. – Не брезгуй!

– Ленечку? – переспросил Сынок, внутри захолонуло неприятно, понял: смешки кончились, проверяют. – Да вроде там два парня с таким именем есть: один, слыхал, щипач, транспортник. В личность не знаю его. А второй, слыхал, по мокрому прошел, в бегах сейчас…

– Ты много слыхал, Сынок. – Даша улыбнулась ласково. – Кто такой Толик Крепыш?

– Из «Эрмитажа»? Знаю, Крепышом в шутку назван, тонкий, аж тень не отбрасывает.

– Ему верить можно? – спросил швейцар.

– Нормальный человек, по куклам специалист, – ответил Сынок.

– Нормальный, – повторила Даша, – на уголовку работает. Может, и ты, Сынок, нормальный?

– Ты, девонька, не заговаривайся, – зашептал Сынок с придыханием. – Ты здесь за Корнея прячешься, только шарик-то круглый, говорят, вертится. Может, встретимся где в другом месте.

– Не знаю, Сынок, – швейцар взял стакан с чаем, отпил культурно. – Возможно, он и без тебя крутиться будет. Или остановится, как думаешь?

– Я против тебя никто. Решай, Корней. Только я так понимаю: вы эту малину спалили, виновного ищете. – Сынок облизнул пересохшие губы. – Я к вам Хана не приводил, он меня вел.

В дверь стукнули, в номер вошел Леха-маленький, сразу тесно стало, а Сынку вдобавок и душно. Он уже прикидывал, что на худой конец сумеет от девки и Корнея вырваться.

– Звал, Корней? – спросил Леха, неловко кланяясь.

– Сядь, не засти, – швейцар даже не взглянул. – Давай рассудим, Сынок. Я тебя решать не буду, прав у меня таких нет. Но гляди, что получается. Звонит мне, – он кивнул на Леху-маленького, – и говорит, мол, тебя человек спрашивает, привет от моего брательника шлет. В цвет попадает, однако приглашать не спешу, интересуюсь, что за человек? Леха, скажи.

– Точно, – ответил тот. – Я говорю: человека не знаю, на приезжего смахивает, а с ним Сынок, личность фартовая.

– Ясно, Сынок? Разве я когда-нибудь незнакомого человека в дом пустил? Я тебе верил, тебе дверь открыл. Ты кого в дом привел, Сынок?

– Так что же теперь?

– Ничего, – ответила Даша, – ты милиционера привел, ты его и выведи, только так, чтобы адресочек наш он забыл.

– Верно, Паненка, – согласился швейцар. – Ну а ты, Сынок, как полагаешь, по справедливости мы с тобой?

Глава восьмая Пора срывать маски

Даша оставила поднос с ужином и, не взглянув на молодых людей, не пожелав им, как обычно, спокойной ночи, быстро вышла из номера. Утренний разговор с Сынком она и вспоминать не хотела. «Уголовник – человек, которого жизнь в угол загнала». Так что же она делает? Спокойненько человека на убийство толкает. Одного из них убьют, другой в самом темном и тесном углу жизни окажется. Из этого угла ему уже никогда не выбраться. Корней парня заставит работать на себя, использует до конца, а потом… Либо людям на него шепнет, либо уголовке отдаст. Даша не слышала окончания беседы Корнея со стариком, но поняла – сговорились. Да они за свой кусок кого угодно утопят, не впервой им, видно, чужими жизнями распоряжаться. Казалось Даше, что она, глядя на главарей уголовного мира, сама до всего додумалась. И невдомек ей, как меняется она последние два месяца – и смотрит, и думает, даже говорит по-другому. А последнее совсем ни к чему, опасно. Раньше Даша среди своих часто употребляла воровской и арестантский жаргон, общаясь с посторонними, говорила чисто, но подслащала речь жеманными словечками типа «чувствительная», «кошмарная», «ужасная».

Однажды, гуляя с Костей по тихим переулкам, Даша сказала:

– Я девочка до крайности чувствительная.

Костя втянул голову в плечи, будто его по шее ударили, стрельнул взглядом, но промолчал. Она это заметила, решила, что так и засыпаться недолго, стала за своей речью следить. Не сразу у нее получилось, но жаргон Даша употреблять перестала, а «чувствительно-кошмарный ужас» свела до минимума. Что она стала говорить чище, Костя отметил, плохо только, что Корней тоже мимо не прошел.

– Ты, Паненка, прямо курсисткой стала. Молодец.