Ай-Петри (нагорный рассказ)

Проснулся утром от робкого топота, то набивавшегося в уши, то сходившего на нет. Открыл глаза. Вокруг стояли, дергались, переминались шерстяные ноги, с острыми копытцами. Овцы толкались, развязно мотали замызганными курдюками, сыпали лоснящимися катышками.

Я поднялся и оказался посреди колышущейся отары.

Пастух пригнал ее к морю — купать.

Я огляделся. Нежное утро тихо происходило вокруг.

Пастух брал овцу в охапку, вносил в море, тер, жамкал, хлопал, чесал пятерней, отталкивал в свободное плавание и шел за следующей.

Шерстяные поплавки раскачивались на волнах. Блея, овцы выбирались на берег, просветлев, как облака перед восходом.

Я выкупался, расталкивая овец — мягких, торопких, бестолково вразнобой мельтешивших под водой всеми четырьмя ногами.

Что дальше? Дальше я решил оттянуться напоследок, — пешком вернуться в Ялту, погулять в удовольствие, исполнить какую-нибудь мечту.

Потому в Судаке немного прибарахлился, купил телескоп, шорты, рюкзак и выступил в путь.

Опробовал ЗРТ-60 (зрительная труба, шестидесятикратная) на горе Сокол, у Нового Света. Забрался на вершину ночевать. Расположился под триангулятором, сплошь увешанным обрывками тряпок, как чудо-дерево, как елка серпантином.

Вид с Сокола открывался великолепный. Все побережье, вплоть до Ай-Петри, простиралось в бело-дымчатой дали, отчетливо располагаясь на различенных планах. Сзади, к северу, спускалась ожерельем цепь древних крепостных башен. Внизу — под самолетной высотой — петляла над обрывом дорога, чередовались то изумрудные, то глубоко-синие подковы бухт; были рассыпаны кубики и арматурный остов недостроенного пансионата, бетонные крошки поселка; открыточно усыпанный виндсерфингами и яликами, ощетинившийся молами, синел и пенился городской пляж; его бухту с запада ограждал выгнутый как кошка утес, и дальше за ним волнами шли поросшие соснами и можжевельником горы.

Геометрическим наброском подсчитал, что отсюда — с вершины высотой в полкилометра горизонт удален на 80 км, — два дня ходу, вплавь — пять.

Весь день смотрел в окна и сады домов неразличимых невооруженным глазом. Подзор открыл в море корабли, разными курсами как на ладони застывшие в открытом море.

Я был потрясен, как просто открывалось великое незримое. Пространство сокрушительно ломалось через трубу, суставчато выстреливало — как лодыжка кузнечика в прыжке. Мозг соскальзывал сквозь в неведение, за тридевять земель, обманутый вестибуляр лишал сознание соответствия в теле, — и когда я наконец отводил окуляр, ближний мир обрушивался и вышибал из-под ног опору. Площадка вершины была крохотная, потому был осторожен и не смотрел из рук, — а ложился на камень и настраивал штатив на нужный стереографический угол обзора.

Ночью был ошеломлен тем, что различил кольца Сатурна и был взят так близко к Луне, что погрузился ресницами в ползучее движение теней её кратеров и гор.

Долго не мог заснуть. Могучий поток остывающего зрения напруживал и сводил судорогой мышцы. Под утро приснилось, что превратился в саранчу, и что в прыжке у меня остекленели крылья.

На рассвете, озябнув, спустился бегом, проскочил Новый Свет, можжевеловые рощи, кемпинг у Арпата, днем миновал Капсихор и вышел к скульптурному мемориалу. Табличка под каменной группой красноармейцев сообщала о десанте, высаженном в августе 1920 г. — для организации партизанской борьбы в тылу войск Врангеля. Среди фамилий запомнились: Пухов, Папанин, Мокроусов.

Ночевал на мысе, в развалинах замка генуэзских феодалов, братьев ди Гуаско. Эти неукротимые средневековые бандиты десятилетиями плевали на метрополию, воевали с местным сугдейским главком и творили на местности что хотели. Как под светом спички объяснил путеводитель, которым я обзавелся вместе с ЗРТ-60, эта наполовину уцелевшая в веках замковая башня на мысу Чобан-Куле была в 1942 г. поражена выстрелом немецкого крейсера, дозором обходившего здешние воды в поисках береговых укреплений.

Ночью снились виселицы и кресты, которые братья ди Гуаско сооружали вместо верстовых столбов вдоль дороги, по которой я снова шел в Капсихор. На иных видел трупы и полутрупы казненных, но большей частью в петлях и на крестах висели соломенные, вымазанные дегтем чучела. Рядом неизменно в тени куста спал, по пояс выпроставшись из рубища, стражник. Одному я хотел дать хлебнуть из фляжки, но стражник отогнал меня плетью. По дороге сквозь меня промчались всадники. У лошадей вместо шор были прилажены на ремешках отрубленные кисти рук. При галопе они хлопали по глазам; лошади всхрапывали. Я подошел к виселице и, сдернув чучело, просунул голову в петлю. Сзади подбежал стражник-карлик и натужился поднять меня, не давая петле затянуться. Но вдруг сам оступился, слетел с подмостков — и повис на мне, как котенок на занавеске.