Ай-Петри (нагорный рассказ)

Обычно, устроив изголовье между балясин, я засыпал, вслушиваясь в молчание парочек, тискавшихся там и тут у парапета над обрывом. Высокое море, вздымающийся в лунном свете силуэт горы, покров и царство ее тени, сосны, звезды, даль обзора, распахнутая из ротонды как нагота возлюбленной, — все это возбуждало предельную ясность.

Берег в отдалении гремел дискотеками. В кромешной темноте группы подростков, обдавая матерщинным гамом, гоготом, пыша перегаром и пылом сладострастья, шастали по дороге между пансионатами. Роль невидимки мне удавалась легко, как бродяге пешие километры.

Утром я умывался из бутылки, чистил зубы, устанавливал штатив, расчехлял свой «третий глаз» и шарил по излюбленным углам обзора.

Четвертый день подряд далеко в море около семи утра появлялась моторная лодка. Парень и девушка в ней, прикрытые бортом и завесой трехкилометровой дали, гимнастически занимались любовью.

К северу невдалеке от берега стоял на якоре здоровенный катер — моторная яхта, судя по навигационному локатору над спойлерным мостиком. Судно чуть покачивалось на волнах, как гоночный автомобиль на треке. Световая чешуя пересыпалась по борту.

Наконец появлялся рыжий мальчик. Он распутывал с мотовила и пулял в отвес самодур на ставридку. К нему присоединялся заспанный отец с коротким спиннингом. Мать, выйдя из каюты, ныряла с борта и взбиралась по лесенке на нос катера, где предоставляла себя утреннему солнцу. Над кормой шевелился американский флаг. Я с удовольствием представлял себе, как эта семья, сегодня отметившись в таможне ялтинского порта, завтра будет обедать на набережной Стамбула. Изумрудные ложесна Босфора — родильный путь истории моей родины предстанет перед ними. На десерт мальчику принесут мороженное с фруктами, он скормит голубям засахаренные вишни, а оставшиеся на тарелке сардины — облезлому коту. По крайней мере, я бы скормил, это точно.

Затем я разворачивал трубу к суше и пробегался по заборам и крышам поселковых окраин. Невыгодный ракурс — снизу вверх — вынуждал меня вновь напрасно планировать вечером подняться к первой станции фуникулера и оттуда оглядеть жизнь внутренних двориков.

Дальше я круто забирал вверх и отслеживал подъем суриковой кабинки на Ай-Петри. Зрелище захватывало дух. При том что простым глазом смотреть на гору было совсем не страшно. Масштаб, превосходя возможности представления, совсем не ощущался как нечто драматическое. Верхнее шоссе, отмечавшее уровень Кореиза, едва виднелось прерывистой нитью. Из структуры каменных складок и заросших обрывов ничего поразительного нельзя было вывести. Горе не хватало оживившей, взорвавшей бы ее метафоры, сдвига.

Но вот подзорная труба позволяла столкнуть лавину впечатления и сполна воспринять драму масштаба.

Я заглядывал в окуляр как в разверзшуюся у подбородка и ринувшуюся на меня пропасть.

Лица людей, стоящих в не видимой невооруженным глазом кабине, — добавляли живость наблюдению. Отвесность километрового, непоправимо нарастающего обрыва отражалась в их глазах, выдавалась бледностью, гримасой, подвижной смесью страха и восторга.

В лицах проплывали немыслимые глубины — и воображение выворачивало их наизнанку, погружаясь из распашного страха высоты — в клаустрофобный ужас владений капитана Немо.

Наконец, произошло то, что вынудило меня переменить место ночлега.

Август разъярился дикой жарой. Который день сила воли валялась в отказе под зебристою сенью пляжных навесов.

Днем в ротонде нечего было делать. Водители автобусов, привезших экскурсантов к фуникулеру, имели обыкновение торчать в ее тени. Сидя на корточках в кружок, матерясь, куря и поплевывая через плечо, они то дружелюбно базланили, то насмешливо примирялись, то жаловались друг другу на гнет турбюро.

Оттого я утром собирался и брел к санаторию «Днепр», где долго завтракал у татар и к полдню погружался в разнеженную лень пляжа.

В сумерках слегка отпускало, и я отправлялся в поселковую гущу, замешанную на приезжей энергии досуга. Невеликий багаж я всегда носил с собой, не доверяя тайникам в кустах и оврагах. Спина давно привыкла к рюкзачному горбу и походка перестроилась так, что без него передвигаться уже было неловко, «не с ноги».

На рынке покупал папиросы, творог, молоко, халу, бутылку белого вина; сливал вино в баклажку, доливал воды и спускался в прибрежный парк, развеяться.

Опорожнив кулек с жареной барабулькой, я скрывался в дурманных зарослях олеандра и, наблюдая сквозь ромбы ограды за танцующими парами, прихлебывал взасос разбавленное вино.

Затем шел на пляж, прятался за штабеля водных велосипедов и шезлонгов, раздевался у самой воды — и после заплыва, после упоительной качки на долгих черных холмах, испещренных дрожащими полосками и светляками огней и звезд — на вздыхающих теплых морских холмах, вырастающих из великой черноты и один за другим уходящих к берегу, лаская все нагое тело, — я выползал на гальку и, обсыхая, снова прикладывался к вину.