Айдахо

«Вы этого хотите?» – спросила она. Увидеть начальницу тюрьмы – коренастую даму с приветливым лицом и квадратным подбородком – большая редкость. Еще большая редкость – голосовать. Только почему, удивлялась Элизабет, выбрали такой странный вопрос? Раз дают, отчего бы не взять?

Их спросили: «Кто за?» – и все, кроме одной, подняли руку.

Их спросили: «Кто против?» – и руку подняла лишь одна.

Странно, безумно странно вспоминать об этом теперь. Поднятая рука, казалось, была первым и единственным словом Дженни в тюремных стенах, и это слово парило над толпой заключенных, абсурдное и неуместное. Она так долго жила одна, что ей, похоже, больно было говорить. Поэтому странно было даже представить, что Дженни может чего-то хотеть или не хотеть. Странно было спустя столько лет увидеть у нее подобие собственного мнения, тихую, но твердую волю.

Ее рука одиноко застыла в воздухе, словно от удивления.

Элизабет просто чудо

Она резко просыпается, будто кто-то ее окликнул. Во рту пересохло. Ей снилась тюремная школа, снились мистер Эйбрам и мистер Дамьяни – учителя-волонтеры, два свободных человека, которые каждый четверг, неделя за неделей, преподают четырнадцати заключенным все, в чем хоть сколько-нибудь разбираются сами. Историю, музыку, поэзию, гуманитарные науки. Их счастливые голоса, спорящие о поэзии. Их учительские повадки, смущенный энтузиазм. Проверяя ее стихи, они писали на полях комментарии, совсем как настоящие преподаватели у нее в университете. Не просто галочки, не просто исправления. Настоящие слова.

Глаголы экспрессивнее.

Слишком много слогов. Прочтите вслух. Прохлопайте ритм.

Элизабет, просто чудо!

Последнее написал мистер Эйбрам рядом с одной строфой в ее сонете. Она до сих пор хранит этот листок. Раньше, разглядывая его в постели, она мысленно убирала запятую, чтобы «просто чудо» относилось не к стихам, а к ней самой, и отбрасывала восклицательный знак, в котором не было ни тепла, ни глубины. У мистера Эйбрама был мальчишеский почерк, а буквы так далеко отстояли друг от друга, что она легко могла закрыть пальцами – указательным и средним – запятую и восклицательный знак, не загораживая соседних букв.

Элизабет просто чудо

Элизабет просто чудо

Элизабет просто чудо

Читая эти слова, она не слышала голос мистера Эйбрама. Они не имели отношения к тому, кто их написал. Это был даже не звук, а просто чувство. Частичка ее. Мечта, к которой можно стремиться… Просто чудо…

– Элизабет.

На стуле у кровати сидит капеллан. Когда он успел войти?

– Оставьте меня в покое, – говорит она. И с удивлением понимает, что вот-вот расплачется.

Капеллан улыбается, будто ему и не нагрубили вовсе, будто его появление здесь – приятнейший сюрприз. Это худой невысокий человек пятидесяти с лишним лет с большими глазами и лысой головой. Он достает баночку консервированных груш. Покачивает ею из стороны в сторону, призывно и в то же время с упреком, будто Элизабет – капризная девчонка, которая сама себя морит голодом.

Хорошо, она ему подыграет.

– Терпеть не могу груши, – говорит она.

Мягко и с грустной улыбкой он говорит:

– Дело ведь не в том, что вас лишили уроков поэзии.

Она говорит:

– Да неужели?

– Вам плохо из-за того, что вы сделали с Сильвией.

– Мне плохо из-за того, что меня лишили занятий.

Он качает головой:

– Мы это уже проходили.

– Кто занял мое место в группе? – спрашивает она. – Кто пойдет на поэзию?

– На самом деле вы хотите знать, сможете ли вы себя простить.

– На самом деле я хочу знать, кто, сука, пойдет на поэзию.

Он вздыхает. Они в который раз разыгрывают одну и ту же сцену. Он уже знает – по нему видно, – что сегодня ничего не добьется. Он ставит груши на тумбочку рядом с цветами.

– Я вернусь, когда будете готовы поговорить о своем поступке, – объявляет он, затем встает и уходит, а она все смотрит на пластиковые цветы.

Эти цветы. Не такие уж они простые. Строят из себя незнамо что. Будто стоят на кухонном столе на какой-нибудь ферме. Будто с них только недавно сняли целлофан. Будто их стебли потягивают влагу.

Но теперь она поняла, почему цветы вызывают в ней столько злости. Они напоминают о Сильвии. О Сильвии, ее бывшей сокамернице, ее бывшей лучшей подруге. О Сильвии, виновнице ее отстранения от занятий и, следовательно, ее болезни.

На кровати Сильвии теперь спит Дженни. Дышит ее воздухом.

Элизабет и Сильвию посадили в один год, почти шестнадцать лет назад, Сильвию – за то, что подожгла дом, в котором, как она полагала, находилась ее тетка (хотя на самом деле там был только дядя, он-то и погиб во время пожара), а Элизабет – за то, что застрелила своего парня, а потом соседа, который все видел. До прошлого месяца Элизабет и Сильвия жили в одной камере.

В тот первый год, почти сразу, почти не сговариваясь, они начали составлять на стене коллаж.