Айдахо

Сильвия словно бы ожидала нападения и терпела его из любви. К Элизабет? Может, со стороны все так и выглядело, но Элизабет знала, что дело в другом, что Сильвия тайно лепит что-то в своей душе и она, Элизабет, послужила для этого материалом. Она разжала пальцы и молча смотрела, как Сильвия лежит на койке и плачет. Затем, ощущая, как по всему телу разливается тепло, она подошла к стене и содрала оттуда фотографию с бассейном. Изорвала ее в клочья. При виде Сильвии в слезах, такой маленькой и незначительной, при виде обрывков их выдуманного детства, валяющихся на омерзительном бетонном полу, Элизабет снова впала в ярость, и ей захотелось продолжить. Она сорвала со стены рождественскую открытку, рисунок, ноты, по которым – как они обе знали – Сильвия никогда не играла, что бы она там ни говорила, лелея фантазии об их совместном детстве. Сильвия по-прежнему лежала на койке, плача, наблюдая, не сопротивляясь. Элизабет содрала со стены всё. Снимки и картинки Сильвии она порвала, а свои сложила в картонную коробку, где хранились ее вещи, и задвинула под кровать. Осталась лишь гирлянда из бумажных колечек, неровными улыбками свисавшая с потолка, и засохшие капельки зубной пасты на голой стене.

На босые влажные ноги налипли обрывки фотографий, и, забравшись на свою койку, Элизабет собрала клочки в ладонь и тоже швырнула на пол.

Лежа наверху, она глядела на изуродованную стену, а по ее телу, как наслаждение, волнами расходился шок. Несколько дней она чувствовала себя новым человеком. Каждое ее движение было высказыванием, яростным и красноречивым. Кошмар больше не повторялся, и она радовалась. На Сильвию она не смотрела почти неделю.

Но, какой бы внезапной ни была эта перемена, за ней последовала еще более внезапная. Однажды ночью, когда она спускалась по лестнице, чтобы сходить в туалет, ее взгляд упал на спящую Сильвию и она заметила мелкие шрамы у той на щеках. Кто бы мог подумать, что эти шрамы растрогают ее, застигнут врасплох. Она вдруг осознала, что наделала, и ей стало тошно от собственной жестокости. Уродливый спазм симпатии был таким же сильным и непонятным, как и позыв сделать Сильвии больно, только еще острее. Ее охватило такое жгучее чувство вины, что она готова была на все, лишь бы его стряхнуть. Возможно, ей станет легче, когда Сильвия ее простит. Добиться этого было нетрудно. Забравшись в постель, она просунула руку между стеной и койкой и стала ждать. Чтобы дотянуться пониже, пришлось распластаться вдоль стены. Через некоторое время Сильвия повернулась на бок, заметила ее призрачную ладонь и потянулась к ней. Под тяжестью руки Сильвии в затекшие пальцы Элизабет вернулась чувствительность, кожу стало покалывать.

Сильвия водила пальцем по ее ладони. По этим мерным гипнотическим движениям Элизабет уже знала, что завтра Сильвия будет расчесывать ей волосы, и угощать черствым кокосовым печеньем из тюремной лавки, и одаривать жалкими заискивающими улыбками, и они вернутся к старой игре: «А помнишь, как?.. А помнишь, как?..» И печенье будет вкусным, и причесываться будет приятно, и, если постараться, у нее получится онеметь и ничего не замечать. А если не получится, что ж, тогда она ударит Сильвию. Укусит. Выцарапает ей глаза, а потом будет вымаливать прощение – снова протянутая ночью рука.

По такому сценарию они жили почти два года. Они называли его дружбой.

Но пару месяцев назад, в один из тех редких дней, когда Элизабет посчастливилось оказаться одной на свежем воздухе, она приняла решение. Шла первая неделя мая. Элизабет несла помои свиньям, которых ей полагалось мыть, кормить и поить. По ту сторону забора свободные люди обрабатывали пестицидами васильки. Они водили шлангами туда-обратно, будто поливали клумбы.

Приятное шипение яда и маленькие радуги, подрагивающие в брызгах, перенесли ее в летний день чьего-то детства – должно быть, ее собственного: поливалка на лужайке возле обветшалого дома и маленькая Элизабет, нагишом бегающая под струйками. Теплое было воспоминание, красивое и нетронутое. Она вспомнила ту лужайку, вспомнила, как припекало солнце, вспомнила мамин голос, доносившийся издали, обрывками и отблесками, сквозь шелест воды. И поняла, что не все потеряно, ее детство еще можно спасти. Оно тут – ее и больше ничье. За этим осознанием последовало другое – или его продолжение: Сильвию надо пырнуть.

Хотя идея возникла внезапно, Элизабет ничуть не удивилась. Она просто подумала: чем?