Тут Николай Васильевич спохватился, что от него пахнет – этого еще не хватало! Чем бы заесть? Кажется, чаем в таких случаях зажевывают или мускатным орехом… Ни того, ни другого под рукой не было. Николай Васильевич приоткрыл форточку и часто подышал ртом, изгоняя коньячный дух. Вместе со свежим воздухом в кабинет проник мягкий рокот: с белесого неба спускался ИЛ-14, расшеперившись шасси и закрылками. Прилетели… Сердце у Николая Васильевича тукнуло, запрыгало, опять заныло. Минут через пятнадцать будут здесь.
На него напала нервная зевота. Он глотнул воды. Опустился в свое полукресло. Навел на столе рабочий беспорядок, вынул для этого из тумбы несколько папок. Критически оглядел убранство кабинета, представил со стороны себя, как он вписывается в интерьер, и остался удовлетворенным. Как говорится, простенько, но со вкусом.
Четверть часа, однако, минуло, а гостей что-то нет. Николай Васильевич снова подошел к окну. Если прижаться щекой к стеклу и смотреть наискосок, видно крыльцо конторы и дорога в аэропорт. Как приятно холодит стекло… О, вот и они.
На дороге показался крупно скачущий выездной рысак. Николай Васильевич задержался у окна, хотелось разглядеть, когда они будут подниматься на крыльцо, кто же все-таки приехал? Разглядеть и в считанные секунды, необходимые для того, чтобы пройти по коридору, изготовиться. Но что это?
Не замедляя бега, рысак миновал экспедиционное крыльцо. В расписных легковых санях сидели двое, лица их скрывали поднятые воротники. На облучке лихо восседал Хандорин в рыжей своей лисьей шапке. Да что это он? Куда он их повез? Я же ясно сказал – сразу сюда. Они что, сперва в дом заезжих?
Николай Васильевич кинулся к другому окну. Саночки быстро удалялись. Сейчас свернут…
Саночки свернули влево. К дому заезжих надо сворачивать вправо. А влево – милиция, райисполком, райком партии.
Николай Васильевич силился вздохнуть и не мог, сердце его вдруг пронзило тупое ржавое шильце, тягучая боль отдалась в груди, рвотной спазмой подступила к горлу, он скрючился, ватным шагом засеменил к столу, перебирая по нему руками, добрался до кресла, упал в него и неверной рукой панически шарил кнопку звонка, чувствуя, как его крутит, засасывает чудовищная воронка, и свет в глазах меркнет, меркнет…
В комиссию входило трое: заместитель секретаря парткома управления Павловский, начальник первого отдела управления Гаев и секретарь Туранского райкома партии. Они сидели в маленьком кабинете секретаря райкома, пили чай и обменивались соображениями по поводу предстоящей работы, когда позвонил из экспедиции Хандорин и сообщил, что Арсентьева десять минут назад увезли в больницу в бессознательном состоянии.
Секретарь райкома тут же позвонил главврачу, молча выслушал то, что тот ему сказал, и нажал на рычаг, но трубку не положил – держал ее в руке, будто намеревался тотчас же позвонить еще куда-то. Лицо его, простоватое, с рябинками и морозными отметинами на скулах, было непроницаемо.
– Инфаркт, – сказал он. – Состояние тяжелое.
Наступила пауза, вызванная и невольным сочувствием к больному, и озабоченностью, насколько успешной окажется порученная им миссия теперь, без главного предмета их внимания, и вполне законным опасением за собственное здоровье: каждому из них было около пятидесяти – самый подходящий возраст для первого инфаркта, у всех троих отрицательные эмоции, связанные с работой, преобладали над положительными, а горожане, сверх того, вели еще и сидячий образ жизни.
– Это что же, реакция на наш приезд? – спросил Гаев. Ему никто не ответил.
Павловский отодвинул от себя недопитый стакан чая в дешевом подстаканнике и сказал:
– Как бы там ни было, начнем работу. Ничего другого нам не остается. Надеюсь, что главные обстоятельства мы выясним и без Арсентьева.
– Я думал, вы кого-нибудь из органов привезете, – сказал секретарь райкома.
Гаев пренебрежительно махнул рукой:
– Какие там органы! Эти снимки выеденного яйца не стоят. Если б пистолет украли или там данные подсчета запасов…
– Степан Данилович, – вмешался Павловский, направляя разговор в нужное русло, – вы говорили о взаимоотношениях экспедиции с райкомом…
Секретарь взял из стеклянной пепельницы свою трубку, поковырял в ней горелой спичкой, раскурил.