Академия Князева

Что греха таить – были первое время у Николая Васильевича сомнения, что не в свои сани он сел, что не по плечу ему, не по уму бремя забот начальника комплексной экспедиции. Но он умел внушать себе обратное – и неприятные минуты проходили. Сейчас же он чувствовал себя, как никогда, сильным, властным и дальновидным, он был хозяином положения, и сознание этого вселяло в него уверенность, что все, им совершенное, совершавшееся или задуманное – на пользу дела.

– Во второй квартал, – говорил он, – мы вступили с удовлетворительными показателями, закончить его надо с хорошими, и для этого…

Раздался резкий продолжительный звонок. Николай Васильевич с сердитым недоумением посмотрел на дверь – он же просил ни с кем его не соединять! – и тут понял, что звонит междугородная, Красноярск. Извинившись перед присутствующими, он снял трубку:

– Туранская экспедиция, Арсентьев.

Сквозь помехи радиотелефона донесся голос, который Николай Васильевич сразу узнал, – звонил его давний друг и покровитель.

– Жив-здоров? Как тебе там на передовых рубежах? Борешься, выполняешь, перевыполняешь?

Друг и покровитель слыл в управлении балагуром.

– Живу, борюсь, выполняю. – Арсентьев говорил негромко, в самый микрофон, прикрыв его рукой. – Что у вас новенького? Как мое святое семейство?

– У нас-то все в порядке, а вот что у тебя там произошло?

– В каком смысле? – Арсентьев не мог так сразу уйти от шутливого тона. – Все в норме, полный ажур. Что ты имеешь в виду?

– Ты не один? – догадался друг и покровитель.

– Совещание проводим.

– Совещайся, совещайся. Думай, как лучше гостей принять. Завтра к тебе комиссия пожалует, партийный контроль…

При этих словах у Николая Васильевича пресеклось дыхание, ощутимо екнуло в груди, и сердце пульсирующе заныло, отзываясь на каждый толчок крови. Боль была особенная, тягучая, пугала своей новизной, и снять ее не могли ни валидол, ни нитроглицерин. В другое время Николай Васильевич немедленно лег бы в больницу, но ему тоже приходилось бывать в различных высоких и средних комиссиях, и он знал, как расцениваются такие «внезапные заболевания». Дешевый избитый трюк. Надо стиснуть зубы и держаться. И готовиться. К чему только, вот вопрос?

С расторопностью опытного грешника он перебрал в памяти и разложил, как пасьянс, те экспедиционные происшествия за последние месяцы, которые могли привлечь внимание «оттуда»; превозмогая боль и внезапную слабость, попытался оценить глазами комиссии свою роль и позицию в этих историях. Нет, его трудно в чем-то уличить. Позиция всегда оставалась твердой, принципиальной.

Но в чем же все-таки дело?

…Коля Арсентьев панически боялся темноты. Во мраке ночного двора подкарауливали детей страшный цыган с мешком, или огромная черная бродячая собака, или костлявый Кащей; в потемках чулана таилась крыса-людоед с омерзительно голым волочащимся хвостом, вниз головой висели вампиры, так и ждущие, чтобы расправить бесшумные перепончатые крылья и впиться в горло своей жертве; но хуже всего было одному в комнате без света, потому что вся эта нечисть могла очутиться рядом, и с какой стороны тогда ждать нападения, куда спасаться? Оставалось только скорчиться в постели, сунуть голову под подушку, унять биение сердца – авось не заметят…

У Николая Васильевича на миг поплыло все перед глазами от этого пришедшего из детства темного ужаса.

На всякий случай он срочной радиограммой предупредил Пташнюка, который две недели назад улетел на Курейку, и позаботился, чтобы за ним с утра послали вертолет.

Вечером Николай Васильевич позвонил другу и покровителю домой в надежде хоть что-нибудь выведать. Друг и покровитель ответил, что пытался навести справки, но безрезультатно, и бросил несколько дежурных ободряющих фраз.

Вероятно, чей-то грязный донос, решил Николай Васильевич.

Стараясь не делать резких движений, он переоделся в пижаму, лег на постель поверх одеяла. От нитроглицерина его мутило, шумело в голове, а сердце будто не кровь перегоняло, а сжиженную боль, и так этой болью напиталось и набухло, что казалось: стоит вздохнуть поглубже – и лопнет…

Ему стало страшно одному, в пустом двухквартирном доме. Скрутит всерьез – и воды подать некому. Поколебавшись, он вызвал «скорую». Минут через десять в кошевке прибыли врач и сестра. Измерили давление, сделали укол и предложили завтра утром снять кардиограмму. Николай Васильевич пообещал. Когда медики уехали, он не стал закрючивать дверь, перенес телефон на стул возле кровати. Если сделается очень плохо, позвонить в больницу он успеет. А не успеет – что ж…

Его поразило, с каким безразличием он думает об этом.