Академия Князева

Миновали центр, свернули в сторону Днепра. Как обрезанные, кончились пятиэтажные коробки первого в городе микрорайона, и словно в другой мир попали. Неширокие асфальтированные или бетонированные улицы вели к Днепру, а по обеим сторонам за штакетниками, решетчатыми или каменными оградами, в глубине дворов, за фруктовыми деревьями, с голыми теперь ветвями, стояли особняки. Из красного кирпича, из серого силикатного кирпича, из шлакоблоков, под шифером, черепицей или железом, с мансардами, балкончиками, обширными верандами, с цветными витражами и круглыми, как иллюминаторы, слуховыми оконцами, непохожие друг на друга и гордые своей индивидуальностью. Почти в каждом дворе виден был гараж, дома, все без исключения, опоясывались снаружи красными газовыми трубами, стало быть, хозяева их ни в угле, ни в дровах не нуждались. Что ж, недаром стоимость этих особняков выражалась пятизначными цифрами в новом масштабе цен. Жили здесь люди состоятельные, большей частью пенсионеры: отставные военные высоких чинов, бывшие полярники, профессора.

Дом Конькова ничем особенным среди прочих не выделялся – из красного кирпича, с высокой, под готику, черепичной крышей, с обязательной мансардой и балкончиком на фронтоне, за решетчатой железобетонной оградой, увитой лозами не то плюща, не то дикого винограда. Едва въехали во двор, как из дому выскочила девица в джинсах и стеганой нейлоновой курточке малинового цвета, ладно сложенная, пригожая лицом, но очень сердитая. Сдвигая коленки и разбрасывая в сторону голени, она подбежала к машине и зачастила:

– Папа, ну что же ты в самом деле?! Мы же договаривались! Неужели нельзя было раньше? Я же просила!

– Лапа, умерь эмоции. Ты видишь – я не один.

– Здрасьте, – буркнула девица, не глядя на Заблоцкого, и, открыв дверцу со стороны водителя, частыми движениями кисти руки подгоняла: – Быстро, быстро!

– Приезжайте с Сережей ужинать.

– Ладно, ладно…

Плюхнулась на сиденье, врубила скорость, машина, как на веревочке, юркнула задом в ворота, развернулась и скрылась из виду, зафырчала по улочке, быстро удаляясь.

– Во дает, – не без гордости сказал Коньков и отрекомендовал: – Моя дочь.

– Я так и подумал, – ответил Заблоцкий с некоторой натянутостью: похоже, что не ему предстояло сделаться в этом доме зятем.

Коньков пошел закрывать ворота, а Заблоцкий оглядывал двор.

Два десятка аккуратно подбеленных снизу деревьев. Ближе к ограде кусты какой-то ягоды. В центре дворa круглая клумба. Налево, к дому, огибая с обеих сторон клумбу, ведет дорожка, посыпанная мелкой щебенкой. И дорожка и клумба окаймлены уложенными «пилой» половинками кирпичей. Справа от клумбы беседка с резными столбиками, все пространство между которыми затянуто проволочным каркасом – для винограда, наверное. Рядом с беседкой прямоугольный штабель стройматериала, аккуратно укрытый клеенкой, – еще какое-то сооружение затевается. В противоположном дому углу двора – гараж, перед ним асфальтированная площадка, асфальтированная дорожка ведет к железным, крашенным зеленой краской, воротам. Чисто, подметено, ухожено. Голая земля только под деревьями, в остальных местах побуревшая короткая трава. Ни намека на пошлые грядки. Жилище цивилизованного человека.

– Вот и вся наша усадьба. – Подошедший Коньков обвел рукой свои владения.

– Летом здесь должно быть неплохо, – сдержанно ответил Заблоцкий.

Вошли в дом через застекленную веранду. В прихожей их встретила хозяйка – худенькая, маленькая, изработанная, на вид значительно старше своего импозантного супруга. «Жена-домработница», – определил про себя Заблоцкий и снова ошибся. Елизавета Семеновна – так звали хозяйку – оказалась вовсе не забитой или затурканной, а ворчливой и даже, кажется, желчной. Во всяком случае, Коньков обращался к ней с заискивающей ноткой и испытал видимое облегчение, когда она, расставив тарелки, разложив приборы и поставив на стол жаровню, удалилась. Помедлив, он вышел следом.

Заблоцкий тем временем осматривался. Находился он в столовой – большой, почти квадратной, в углу которой виднелась дверь, ведущая в следующую комнату. И еще одна дверь была перед столовой, по коридорчику. Впрочем, там могла оказаться не одна комната, а две смежные, например. Здесь комнат пять, не меньше. И еще мансарда. А обстановка как везде: обычные полированные дрова…

Вернулся Коньков. Он нес графин, наполненный словно бы разведенной марганцовкой. Ставя графин на средину стола, спросил:

– Как насчет домашнего вина?

– Не так, чтобы очень, но и не очень, чтобы так. У меня от него голова болит.

В прежние времена тещенька, когда они с Мариной, а потом и с Витькой, бывали у нее, угощала наливками – приятными на вкус, слабенькими, но после них всегда болела голова.

– От этого не заболит, – сказал Коньков. – Хотя для гостей у меня есть нечто получше.

Он подошел к серванту, откинул крышку бара и достал пузатую темную бутылку.

– «Камус», – прочел Заблоцкий на этикетке. – Это что, ром?

– Это «Камю», французский коньяк.

– Французским я не занимался… – пробормотал Заблоцкий, краснея. Марку-то он такую слышал…