Академия Князева

Лаборант – это, конечно, большое подспорье, вся черновая работа переходит к нему, Заблоцкому остается теперь главное – съемка, и развязаны руки для новых поисков и усовершенствований. Однако резерв свободного времени – его тактический секрет, начальству он жалуется на все возрастающую нагрузку. А к нему уже просачиваются в обход легальной очереди разные люди, которым позарез, срочно нужны микрофото, в том числе и из других учреждений, и каждый предлагает то помощь, то услуги, то деньги за сверхурочную работу.

Всякая популярность быстротечна и нуждается в новых подтверждениях. Втайне он готовит для начальства сюрприз: цветные слайды для публичной демонстрации. Начальство потрясено и растрогано. И тут, в апофеозе славы, – «закидон» насчет квартиры.

С жильем в филиале туго. Строительство ведется на паях, горисполком дает не более двух квартир в год, а очередь, утвержденная месткомом, – лет на пятнадцать. Прозрачный намек на то, что в тресте (или в горном институте) ему предлагают работу и обещают комнату. Начальство в панике – потерять такого работника! Что же делать? Ломать очередь? Это вызовет бурю негодования и поток жалоб – Заблоцкий не доктор и не кандидат. Как же быть?

В конце концов выход найден. Заинтересованные лица собирают по подписному листу деньги на однокомнатную квартиру, находят и кооператив, где вот-вот сдается дом, и вручают Заблоцкому необходимую сумму – взаимообразно, разумеется, с рассрочкой, скажем, ну… на пять лет… О, предел мечтаний, – отдельная однокомнатная квартира! Заведу себе кота, и никто мне больше не нужен, буду работать в тишине, сколько влезет!..

– …и за особые заслуги, – услышал тут Заблоцкий голос Конькова, – за особые заслуги руководство и местный комитет премируют тебя тридцатипроцентной путевкой в дом отдыха и выхлопочут койку в общежитии аспирантов…

Заблоцкий бывал в этом общежитии, давно превращенном в огромную коммунальную квартиру, где неширокий коридор с дверями по обе стороны заставлен кухонными шкафчиками с керогазами, детскими колясками, трехколесными велосипедами (зимой – саночками), помойными ведрами, увешан корытами, тазами, стиральными досками. Чистилище для пожилых аспирантов и молодых кандидатов, где врата рая – дверь вожделенной собственной квартиры…

Заблоцкий покачался вместе со стулом (привычка, за которую ему попадало сначала от мамы, потом от Марины) и сказал:

– Картина перспективная, картина заманчивая, но боюсь, что у меня тогда совершенно не останется времени для науки.

– Для науки? – Коньков высоко поднял брови. – Для какой науки?.. Ах, для науки… А ты уверен, что наукой нужно заниматься именно тебе?

– Мне так кажется… – Заблоцкий пожал плечами. – А вы уверены?

– В том, что тебе?..

– В том, что вам.

– Процентов на сорок, если брать в среднем. А пределы изменения – ну, скажем, от пяти до семидесяти пяти.

– Сорок – это мало. Это можно считать, что жизнь не удалась, поскольку вы занимаетесь именно наукой.

– Ну-у, Алексей, ты максималист. Для меня сорок процентов означают: удалась, но не совсем.

– Принимаю вашу поправку, я действительно максималист. Но, если не секрет, какая же сфера деятельности удовлетворила бы вас на сто процентов?

– Ста процентов здесь быть не может, человек никогда не бывает доволен на сто процентов. Примем, что верхний предел – девяносто.

– Примем, – сказал Заблоцкий. – Так какая же?

Коньков наполнил фужеры, отпил из своего, жестом предложил Заблоцкому сделать то же, поддел ложечкой дольку абрикоса в розетке с янтарным тягучим вареньем, пососал ее, смакуя, и только тогда ответил:

– Если брать геологию, то меня полностью удовлетворила бы должность министра. А вообще я когда-то очень хотел стать оперным певцом. – Холеное лицо Конькова оживилось. – В молодости я серьезно занимался пением, ах, как мне это нравилось! Как мне нравились эти благородные партии для баритона: князь Игорь, Жорж Жермон, Валентин, Елецкий…

Я вас люблю, люблю безмерно,
Без вас не мыслю дня прожить…

– пропел он негромко и с чувством, дирижируя себе рукой. Голос у него действительно был.

– Участвуйте в самодеятельности, добирайте недостающие проценты. В Доме ученых, я слышал, неплохая оперная студия.

– Самодеятельность – это недурно, но что это мы все про меня да про меня. Тем более, что речь, кажется, шла о тебе.

– Разве? – лицемерно сказал Заблоцкий. – Я уже что-то не помню. Так о чем же мы говорили?

– О науке, друг мой, о том, следует ли ею заниматься. В частности, тебе.

– Может быть, это очередное мое заблуждение, но мне кажется, я кое-что мог бы здесь успеть, в этой самой науке.