Академия Князева

– Да так, разное.

– А все-таки?

– Металлогения гранитных массивов.

– Украинский кристаллический щит?

– Да.

– Трудно публиковаться?

– Не труднее остального.

– Я не для разговора спрашиваю. Меня эта кухня в самом деле интересует.

Заблоцкий промолчал.

Позже он шагал за Князевым и грустно усмехался: э, нет, дорогой Андрей Александрович, вы, возможно, неплохой парень, и я понимаю, что Заблоцкий для вас белое пятно, но на ваши уловки я не поддамся, на откровенность вы меня не вызовете…

Он шагал и легонько посвистывал. Грустная мелодия песни о маленьком слабом цветке, растущем в трущобах Гарлема, разносилась далеко, и тайга притихла, слушала. Мелодия была ей сродни.

Закинув руки за голову, Заблоцкий лежал на спине и глядел прямо перед собой в светлое ночное небо. Легонько повизгивал, во сне Дюк. Рядом спал Князев, тихий, как младенец. Здоровые легкие, здоровая носоглотка, здоровый дух в здоровом теле, ни тени сомнения. Везет людям…

Так вот, уважаемый Андрей Александрович, публиковать научные статьи можно и в институтском ежегоднике, и в республиканских журналах, и даже в центральных – было бы о чем писать. У него было о чем, и до конца аспирантуры оставался почти год, но дома…

В ту гнилую дождливую зиму Марина почти не работала: у Витьки ангины чередовались с катарами, он стал совсем слабеньким, они покупали ему на базаре апельсины и сизый молдавский виноград, а сами перебивались картошкой. Марина ушивала платья и молчала, губы ее постоянно кривились от невысказанного презрения. Впрочем, иногда ее прорывало. Тогда она вспоминала и своего первого жениха Вовушку, который теперь вместе с женой в загранкомандировке (я могла быть на ее месте!), и Ритиного мужа, который уже два года кандидат и получил квартиру, если бы ты не был размазней, ты давно мог бы добиться, чтобы твоя семья жила по-человечески, зачем тебе семья, зачем тебе ребенок, зачем ты испортил мне жизнь, о какая я дура, поверила твоим сказкам, мама так была против!

Надо было заткнуть рот ей, ее мамочке, ее подругам, и он отмахивался от своего научного руководителя, который убеждал его, что спешить надо медленно.

Нужны были массовые замеры на федоровском столике (оптический прибор для исследования кристаллических веществ), около тысячи замеров и кропотливая их обработка. Но он решил, что идея скажет сама за себя.

Предварительный доклад на ученом совете должен был состояться осенью, он попросил перенести его ближе, на весну. За лето он подгонит все хвосты и осенью будет защищаться.

Был пасмурный майский день с тихим и теплым дождиком, и он, чтобы не испортить свой единственный выходной костюм, надел «болонью». Во дворах особняков бело-розовым цветом вскипали сады, улицы пахли медом. Он четко запомнил и этот дождик, и цветенье садов, и гулкую прохладу вестибюля, и натертый паркет в конференц-зале, и старомодный лиловый галстук председателя совета.

Докладывал он спокойно и сухо, слушали его с интересом. Зачитали отзывы. Начались вопросы. И тут он почувствовал липкий страх, вспотели ладони, он стал сбиваться и путаться. Невнятность ответов влекла новые вопросы, более острые и заковыристые. Он вспылил. Его одернули. А дальше он уже плохо помнил происходящее, в памяти остались лишь краткие определения: «неубедительно», «недобросовестно», «прожектерство», «дискредитация идеи»…

Во время перерыва его окружили, успокаивали, говорили, что ничего не потеряно, что еще есть время – он никого не слушал, в ушах тонко звенело. Он не помнил, как очутился дома. Остановился посреди комнаты, рванул галстук. Стены, мебель глядели с ядовитой Марининой усмешкой. В открытое окно лился все тот же предательский запах меда.

Бежать отсюда! Бежать куда глаза глядят – от причитаний Марины, от этого липкого запаха! Плевать на аспирантуру, на трудовую книжку…

Витька был в яслях. На спинке кровати висела его байковая пижамка в красный горошек. Он поднес курточку к лицу – она пахла безгрешным, детским. Перехватило дыхание. Он бережно завернул курточку в газету и положил в чемодан, рядом с документами. На столе оставил записку: «Уезжаю надолго. Береги сына». Оглядел в последний раз комнату. Споткнулся взглядом о разбросанные Витькины игрушки. Взял чемодан. Кранты! Покатился колобок… Когда он сюда вернется, кем, да и вернется ли?

Потянулись долгие железнодорожные перегоны.

Придя в себя, он глядел в окно и казнился: ну что, идиота кусок? Что ты этим доказал и кому? Только себе хуже сделал… Но возвращаться уже нельзя было. Это выглядело бы полным, окончательным поражением.

За окном вверх-вниз прыгали провода, проплывала мимо Россия. Поезд уходил на восток, все дальше от московского времени.

На базе было пустынно и тихо. От палаток остались одни жердевые каркасы. У тропинки, ведущей в пекарню, валялся резиновый сапог с порванным голенищем. Между ошкуренных берез покачивались на ветру чьи-то подпаленные снизу кальсоны. К стене домика прислонилось длинное удилище без лески.