Академия тишины

Если это и моё отражение, то в кривом разбитом зеркале. У неё какое-то стеклянное лицо, кожа кажется хрупким пергаментом, хотя она выглядит гораздо моложе своего реального возраста, точнее говоря — она вообще без возраста, как фарфоровая кукла. Рыжие распущенные волосы, слегка поблекшие, словно запылившиеся, свободно стекающие по спине и плечам, некогда явно были отрезаны, грубо, топорно и неловко, а потом так же неравномерно отросли, где-то до плеч, где-то — почти до пояса. Я знаю, что свой цвет глаз унаследовала от неё, но сейчас радужки глаз с пустым отсутствующим выражением кажутся серыми.

Эта Корнелия Менел будто… выцветший от времени портрет себя-прежней.

Может быть, мой будущий портрет?

Не знаю, сколько проходит времени, ничего не меняется — Корнелия сидит в кресле и вяжет, я стою перед ней на коленях. Ни одной звука, ни одного лишнего движения. И наконец я осторожно, хотя навредить это ей не может, вглядываюсь в её магические плетения.

Они оборваны. Не разорваны, как у сэра Элфанта, когда я лечила его, и не похожи ни на один из поврежденных каким-нибудь проклятием узоров, каких я немало перевидала в столице. Я знаю, что она была очень сильная, что она, как и я, огненный маг, не могли её же собственные нити оказаться такими… обожженными, опалёнными изнутри.

Как будто Корнелия спалила себя дотла сама.

Даже если бы гном-привратник, кем бы он тут ни был, хозяином или слугой, не сказал мне о том, что нельзя "магичить", я бы и сама не стала. Прикасаться к этим без крови кровоточащим жалким и жутким обрубкам было бы жестоко по отношению к ней. И больно, наверное, нам обеим.

Я не знала, что сказать, что сделать, как помочь, в какую сторону двинуться, не знала, зачем я здесь нахожусь и смогу ли когда-нибудь выйти. Где-то в глубине души… в самой-самой глубине души… она была так мне нужна, всегда, всегда была так невероятно мне нужна. Чем больше я игнорировала сам факт её существования, чем больше злилась за отца, на её уход, ревновала к самоотреченческой абсолютной любви к Джеймсу, не могла простить того, что была для неё лишь "сосудом" и "телом", даже Джордаса я к ней ревновала, подспудно понимая, что ему нужна она, а не я, и что я не могу с конкурировать с его памятью о ней… чем больше было в моих чувствах намешано этого всего, тем больше я надеялась, что однажды я её увижу, найду, обрету.

Не такую, застывшую, ненастоящую, тонкую, хрупкую, бестелесную, а другую, настоящую. Постаревшую, с морщинками в уголках глаз и губ, с тёплыми руками, чуть дребезжащим смехом, взрослую, сильную, надёжную, пусть и не любящую меня, но чтобы она была, чтобы… Как это странно, так нуждаться в том, кого ни разу не видел, и всё-таки я всегда нуждалась, безмерно, безумно нуждалась в ней.

Тогда, стоя напротив Габриэля в номере торонской гостиницы, я плакала, мысленно прощаясь с ним, а сейчас я была бы и рада заплакать, но не могла.

— Ма-ма? — шепнула, первый раз в жизни произнося это слово, по слогам, словно уговаривая непривыкшие к нему язык и губы. — Ма-ма?

Она ничего не ответила, даже не вздрогнула, ни от звука голоса, разорвавшего тишину комнаты, ни от самого этого слова. А я продолжала говорить, стараясь не трястись, как в ознобе:

— Мама, это я. Мама, с Джеймсом… с Джейми, твоим Джейми, всё хорошо. Он жив, у него всё хорошо, слышишь меня? Мама?!

Спиной почувствовала, как открылась входная дверь. Не стала сопротивляться, когда бородатый проводник ухватил меня за плечо, только подавилась всем невысказанным, непроизнесённым, заткнула кулаком рот. Продолжая дрожать, спустилась по лестнице вниз.

— Вы её первая посетительница за девятнадцать лет, мисс, — безучастно бубнил гном. — Мать ваша, да? Одно лицо, вот оно как бывает… Но нам не привыкать, знаете ли. Мы тут ко всему привычные.

— Ч-то с ней пр-роизошло?