Акация

Большие мотыльки, кружившие вокруг лампы, то и дело бросали свои трепещущие тени на бумагу. На письме высыхали чернила. Анна положила ладонь под сердце, потому что снова как будто почувствовала там движение новой таинственной жизни. «Какими странными путями, — думала она, — ведет нас судьба». Тот мальчик, который только что шевельнулся (а это непременно будет мальчик, и назовет она его Василь), задолго до своего рождения начал регулировать ее жизнь и диктовать свою волю, требуя для себя кислых лимонов и острых блюд, которых она раньше не любила. Он приказывал ей, что нужно есть. И не он ли, поющий в отцовской крови, заставил его избрать в матери ту девушку, которая была по душе ему, еще не явившемуся в человеческом обличье, ему, бывшему только мыслью Господней, которая зародилась в один прекрасный летний день, сведя вместе двух людей, ведь во всем мире только их сочетание могло привести к появлению на свет именно такой, а не другой индивидуальности в странной ее неповторимости.

Эти размышления наполнили ее сердце нежностью к еще нерожденному младенцу.

Неподвижно смотрела она в пламя лампы, вокруг которой стайка мотыльков все увеличивалась, и думала, какая таинственная воля притягивает к себе эти ночные создания; очевидно, лучи имеют какую-то особую силу, которой их хилые тельца не способны противиться, как не может противиться иголка магниту.

Одна большая, почти белая бабочка давно уже кружилась, заколдованная, вокруг света. Взгляд Анны долго и пристально следил за ней, и вот бабочка вдруг взмыла к верху лампы, туда, где лучи жарче всего бьют вверх, и с поджаренными крылышками упала в стеклянный цилиндр, мгновенно рассыпавшись пеплом.

Анне сразу стало грустно, она готова была видеть в этом символ человеческой судьбы. Этот образ бабочки сплелся с мыслью о младенце, которого она носила в себе, и вспомнилось ей из школьных лекций по истории, как Молоху приносили в жертву детей, которых замыкали в его раскаленное медное нутро. Дрожь ужаса и отвращения пробежала по ее телу. Анна потянулась к «Книге песен» Гейне, лежавшей на столе, развернула наугад, и взгляд ее упал на строчки:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,
Dass ich so traurig bin.

Это навеяло на нее уже настоящую грусть. Однако она до конца дочитала стихотворение о Лорелее и провела странную аналогию между судьбой того несчастного рыбака, что, заслушавшись в пение, должен был утонуть, и того мотылька, что, полетев на свет, сгорел.

С Днепра подул вдруг свежий ветерок, пламя заколыхалось, затрепетало. Анна взяла лампу со стола и ушла в комнату.

Наутро она, проснувшись, вспомнила о письме, оделась и вышла, чтобы бросить его в почтовый ящик. Откуда-то доносился крик петуха, протяжный, исполненный тоски. В саду идиллически кудахтали куры. Когда она была уже на улице, ее окликнул военный со второго этажа соседнего дома и попросил взять и его письма, которые он ей бросил сверху, объясняя трагическим тоном, что хозяйка вышла, пока он еще спал, и закрыла дом на ключ, так что он не может выйти из дома, а выпрыгнуть из окна слишком уж высоко. Анна, улыбаясь, выслушала его жалобу и подняла письма. Когда возвращалась домой, увидела красного петуха, мчавшегося от бегущей за ним женщины. Петух был красный, как пламя, и Анна вспомнила точное народное выражение «пустить красного петуха под крышу». Наблюдая, она вспомнила вчерашнее пламя, в котором сгорел мотылек. Петух, убегая, как-то неловко махал и бил крыльями. Тут только Анна заметила, что из шеи у него течет кровь. Женщина сделала неудачную попытку зарезать беднягу, и он, по всей видимости, вырвался у нее из рук и, недорезанный, бросился бежать. Эти взмахи его крыльев имели нечто общее с бессильным трепетом мотылька, и Анне стало тяжело на сердце. «Нехорошо, — подумала она, — беременной женщине смотреть на такие вещи». Тоска легла ей на душу и уже не выпускала из своих когтей. Она знала, что сегодняшний день испорчен, боялась, что настроение вплоть до отъезда останется плохим, но ничего не могла с этим поделать.

Не знала, чем себя занять. Села в кресло на веранде и снова открыла томик Гейне. Книга открылась на том же месте. Анна попыталась перевести эти строки:

Не знаю, что со мной случилось,
что мне так грустно в этот день.

Нет, нехорошо. Тогда обратила внимание, что вторая строчка в оригинале написана ямбом и что лучше будет так же ямбом ее передать:

Не знаю, что со мной случилось,
что я так грустен.

Это уже лучше. Дальше все пошло хорошо. Не давались только последние строчки, потому что рыбак никак не хотел у нее топиться. Итак, как ни старалась, пришлось бросить карандаш, не доведя попытки до конца. Еще раз взглянув на бумагу, заметила, что рука ее написала не «грустен», а «грустна». Подсознательно Анна применила настроение стиха к себе.