Акация

Вслед за хозяином вышел из книжного магазина с двумя толстыми книгами профессор Ступин, у которого ее муж когда-то слушал лекции. Они были хорошо знакомы. Профессор, протянув руку, приветливо улыбнулся и стал расспрашивать ее о муже. Анна ответила, что он на Кавказе, а сама она собирается послезавтра поехать пароходом в Канев, а оттуда к свекрови. Профессор сказал, что с целой группой студентов и студенток тоже собирается в путешествие на том же пароходе:

— Поедем вместе.

Взгляд ее вдруг прикипел к красной царапине, тянущемуся от подбородка через шею профессора. Он заметил, куда направлены ее глаза, смутился и, словно извиняясь, сказал:

— Не обращайте внимания! Теперь острой бритвы не достанешь, и я всегда режусь, когда бреюсь.

Анне снова вспомнился недорезанный петух, сердце ее защемило какой-то тоской, и она быстро попрощалась, зашла в магазин и приобрела «Сказки братьев Гримм». По дороге купила кучу каких-то ненужных вещей и, поздно пообедав в харчевне, пошла домой.

Вечером, сидя в своей комнате, услышала откуда-то кошачье мяуканье. Посмотрела под стол, выглянула из окна, заглянула в шкаф, но нигде не нашла источник этих жалобных звуков. Мяуканье не прекращалось. С крыши оно идти не могло, не было кота и за дверью, а голос его и царапание когтей слышались так близко, будто доносились из-под ковра. Дело становилось просто мистическим. Минут на пять эти звуки утихали, а потом снова слышались еще громче и заставляли Анну теряться в догадках. Пришлось признаться, что никак ей не понять, откуда те звуки доносятся. Начала наконец разбирать старые, ненужные письма и бумаги, чтобы сжечь. Повыбрав, открыла печь, сунула, зажгла конверт, который еще держала в руке, и поднесла к тому вороху писем. В ту же минуту что-то фыркнуло, и прямо на нее из печки выскочил большой хозяйский кот, весь испачканный в саже. От неожиданности Анна в первую секунду побледнела, а потом зашлась смехом, почти истерическим.

Больше неожиданностей в тот вечер не было, только ночью приснилось ей, что кто-то заглядывает к ней в окно. Она знала, кто, но делала вид, что не знает. То ишак, который сегодня утром кричал, встал на задние ноги, на него вскочил пес, на пса кот, на кота петух. Она знала, что все ждут только сигнала, который должен подать петух, чтобы в один голос закричать. И в самом деле петух взмахивает крыльями, и из четырех глоток раздается рев, протяжный, длинный, от которого Анна просыпается и слышит, как где-то на Днепре гудит пароходный гудок. Она снова засыпает и видит продолжение того сна. Она из лесу возвращается в дом, осторожно заходит, заглядывает, нет ли там кого-нибудь. Открывает печь, чтобы выгрести уголь и засветить в доме свет. Видит две искры в пепле и тыкает в них кочергой, но это оказываются не искры, а глаза кота, который, мяукнув, прыгает ей прямо в лицо. Бегом бросается она из дома. Дальше все пошло, как в сказке. Собака с длинными обвисшими ушами кусает ее за лодыжку, осел лягает копытом, а где-то высоко петух, махая красными, огненными, огромными, как простыни, крыльями, от которых зарево разливается по всему лесу, заходится отчаянно-пронзительным криком: «Тащите ее сюда-а-а-а!» Анна просыпается и слышит настоящий крик петуха, потому что солнце стоит уже над горизонтом.

Анна наскоро позавтракала, обеда не готовила, а так, взяла что-то в дорогу, потому что тянуло ее прочь из дома, куда-то, где попросторнее. От Днепра веяло свежестью, небо заволокло облаками, в воздухе повисла духота, в доме нечем было дышать. Анна спустилась кручами вниз, к реке, совершила далекую прогулку за Цепной мост, пересекла Слободку и направилась в сторону Дарницы. Но в лесу тоже было душно. Она искала открытых мест, широких лужаек, где деревья были бы вырублены. Поднялся ветер и закружил засыпавший ей глаза песок, залетел в ноздри, в уши, растрепал волосы. Упали первые тяжелые капли дождя. Вскоре дождь полил ручьями. Она бежала по просекам, лесным тропинкам. Мокрые ветви хлестали по лицу, чавкала в ботинках вода, струйками стекала по липнущей к телу одежде. Ветер совсем растрепал волосы, сползавшие теперь мокрыми прядями на щеки. Но она радостно впитывала в себя сырость, пила свежесть встречного ветра, словно в каком-то экстазе, растворялась в грозе, которая с громом и молниями взрывалась над миром. Эта буря, которая шла снаружи, словно усмиряла бурю, бушевавшую у нее внутри, бурю, сути которой она не могла понять. Все естество ее в эти два дня стало словно чувствительным сейсмографом, который внимательно записывал малейшие сотрясения почвы, которые происходили где-то в глубоких залежах ее душевных рудников в областях, лежащих за пределами повседневного опыта, — это было сотрясение, ни содержания, ни значения которого она пока не могла осознать.