Ахиллесово сердце

Сирень «Москва – Варшава»

Р. Гамзатову

11.III.61

Сирень прощается, сирень – как лыжница,

сирень, как пудель, мне в щеки

лижется!

Сирень заревана,

сирень – царевна,

сирень пылает ацетиленом!

Расул Гамзатов хмур как бизон.

Расул Гамзатов сказал: «Свезем».

12.III.61

Расул упарился. Расул не спит.

В купе купальщицей сирень дрожит.

О, как ей боязно!

Под низом

колеса поезда – не чернозем.

Наверно, в мае цвесть «красивей»...

Двойник мой, магия, сирень, сирень,

сирень как гений!

Из всех одна

на третьей скорости цветет она!

Есть сто косулей –

одна газель.

Есть сто свистулек – одна свирель.

Несовременно цвести в саду.

Есть сто сиреней.

Люблю одну.

Ночные грозди гудят махрово,

как микрофоны из мельхиора.

У, дьявол-дерево! У всех мигрень.

Как сто салютов, стоит сирень.

13.III.61

Таможник вздрогнул: «Живьем? В кустах?!»

Таможник, ахнув, забыл устав.

Ах, чувство чуда – седьмое чувство...

Вокруг планеты зеленой люстрой,

промеж созвездий и деревень

свистит

трассирующая

сирень!

Смешны ей – почва, трава, права...

P. S.

Читаю почту: «Сирень мертва».

P. P. S.

Черта с два!

Футбольное

Левый крайний!

Самый тощий в душевой,

Самый страшный на штрафной,

Бито стекол – боже мой!

И гераней...

Нынче пулей меж тузов,

Блещет попкой из трусов

Левый крайний.

Левый шпарит, левый лупит.

Стадион нагнулся лупой,

Прожигательным стеклом

Над дымящимся мячом.

Правый край спешит заслоном,

Он сипит, как сто сифонов,

Ста медалями увенчан,

Стольким ноги поувечил.

Левый крайний, милый мой,

Ты играешь головой!

О, атака до угара!

Одурение удара.

Только мяч,

мяч,

мяч,

Только – вмажь,

вмажь,

вмажь!

«Наши – ваши» – к богу в рай...

Ай!

Что наделал левый край!..

Мяч лежит в своих воротах.

Солнце черной сковородкой.

Ты уходишь, как горбун,

Под молчание трибун.

Левый крайний...

Не сбываются мечты,

С ног срезаются мячи.

И под краном

Ты повинный чубчик мочишь,

Ты горюешь

и бормочешь:

«А ударчик – самый сок,

Прямо в верхний уголок!»

1961

Маяковский в Париже

Уличному художнику

Лили Брик на мосту лежит,

разутюженная машинами.

Под подошвами, под резинами,

как монетка зрачок блестит!

Пешеходы бросают мзду.

И как рана,

Маяковский,

щемяще ранний,

как игральная карта в рамке,

намалеван на том мосту!

Каково Вам, поэт, с любимой?!

Это надо ж – рвануть судьбой,

чтобы ликом,

как Хиросимой,

отпечататься в мостовой!

По груди Вашей толпы торопятся,

Сена плещется под спиной.

И, как божья коровка, автобусик

мчит, щекочущий и смешной.

Как волнение Вас охватывает!..

Мост парит,

ночью в поры свои асфальтовые,

как сирень,

впитавши Париж.

Гений. Мот. Футурист с морковкой.

Льнул к мостам. Был посол Земли...

Никто не пришел

на Вашу выставку,

Маяковский.

Мы бы – пришли.

Вы бы что-нибудь почитали,

как фатально Вас не хватает!

О, свинцовою пломбочкой ночью

опечатанные уста.

И не флейта Ваш позвоночник –

алюминиевый лет моста!

Маяковский, Вы схожи с мостом.

Надо временем,

как гимнаст,

башмаками касаетесь РОСТА,

а ладонями –

нас.

Ваша площадь мосту подобна,

как машины из-под моста –

Маяковскому под ноги

Маяковская Москва!

Маяковским громит подонков

Маяковская чистота!

Вам шумят стадионов тысячи.

Как Вам думается?

Как дышится,

Маяковский, товарищ Мост?..

Мост. Париж. Ожидаем звезд.

Притаился закат внизу,

полоснувши по небосводу

красным следом

от самолета,

точно бритвою по лицу!

1963

Киж-озеро

Мы – Кижи,

Я – киж, а ты – кижиха.

Ни души.

И все наши пожитки –

Ты, да я, да простенький плащишко,

да два прошлых,

чтобы распроститься!

Мы чужи

наветам и наушникам,

те Кижи

решат твое замужество,

надоело прятаться и мучиться,

лживые обрыдли стеллажи,

люди мы – не электроужи,

от шпионов, от домашней лжи

нас с тобой упрятали Кижи.

Спят Кижи,

как совы на нашесте,

ворожбы,

пожарища,

нашествия,

Мы свежи –

как заросли и воды,

оккупированные

свободой!

Кыш, Кижи...

...а где-нибудь на Каме

два подобья наших с рюкзаками,

он, она –

и все их багажи,

убежали и – недосягаемы.

Через всю Россию

ночниками

их костры – как микромятежи.

Раньше в скит бежали от грехов,

Нынче удаляются в любовь.

* * *

Горожанка сходит с теплохода.

В сруб вошла. Смыкаются над ней,

Как репейник вровень небосводу,

купола мохнатые Кижей.

Чем томит тоска ее душевная?

Вы, Кижи,

непредотвратимое крушение

отведите от ее души.

Завтра эта женщина оставит

дом, семью и стены запалит.

Вы, Кижи, кружитесь скорбной стаей.

Сердце ее тайное болит.

Женщиною быть – самосожженье,

самовозрожденье из огня.

Сколько раз служила ты мишенью?!

Сколько еще будешь за меня?!

Есть Второе Сердце – как дыханье.

Перенапряжение души

порождает

новое познанье...

будьте акушерами, Кижи.

Теплоход торопится к Устюгу.

И в глуши

двадцатидвуглавою зверюгой

завывают по тебе Кижи.

1964

Римские праздники

В Риме есть обычай в Новый год

выбрасывать на улицу старые вещи.

Рим гремит, как аварийный

отцепившийся вагон.

А над Римом, а над Римом

Новый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылки

из окон,

из окон,

ну, а этот забулдыга

ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании,

как летающий тарел,

вылетает муж из спальни –

устарел, устарел!

В ресторане ловят голого.

Он гласит: «Долой

невежд!

Не желаю прошлогоднего.

Я хочу иных одежд».

Жизнь меняет оперенье.