Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Возмущённый Виктор Модестович с одобрения не менее возмущённой супруги без долгих разговоров выхватил племянницу к себе на Круглоуниверситетскую и закатил грандиозную головомойку, растянувшуюся на все праздничные дни. «Все праздники я провела у тёти Вакар, которая меня не выносит, – сообщала Ахматова в новогоднем письме. – Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день за обедом и после вечернего чая… Слова “публичный дом” и “продажные женщины” мерно чередовались в речах моего дядюшки. Но я была так равнодушна, что и ему надоело, наконец, кричать, и последний вечер мы провели в мирной беседе. Кроме того, меня угнетали разговоры о политике и рыбный стол. Вообще скверно!»

Уж куда скверней! Если по существу Вакар и был, вероятно, совершенно прав, то описанные сцены всё равно ужасны. Ведь было Рождество, в конце концов, и хотя бы отдавая дань всеобщей духовной традиции можно было бы не топтать так страшно и без того затоптанную уже безмолвную и беззащитную Ахматову. Или, по крайней мере, не топтать публично, при всех домашних, собравшихся за праздничным столом! Возможно, причины такой хамской бесчувственности Вакара следует искать в «политике», о которой даже больше обычного говорилось в эти дни на Кругло университетской и которая (политика), действительно, всю вторую половину года являла для прекраснодушно-либеральной части российского общества одни горькие разочарования.

Летом, в начале июля, была насильственно распущена Первая Дума, успевшая вдогонку призвать «граждан всей России» до нового «созыва народного представительства не давать ни копейки в казну, ни одного солдата в армию»[304]. У власти встал бывший саратовский губернатор Пётр Аркадьевич Столыпин, о котором говорили разное, но все сходились, что этот «церемониться не будет». Все помнили, как едва появившись под сводами мятежной Думы, он, гипнотизируя зал пронзительным взглядом, сказал с трибуны, как отрезал:

– Власть не может считаться целью. Власть – это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства. Не нужно забывать, что бездействие власти ведёт к анархии, что правительство не есть аппарат бессилия и искательства. Правительство – аппарат власти, опирающейся на законы… Я предвижу возражения, что существующие законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Мне рисуется волшебный круг, из которого выход, по-моему, такой: применять существующие законы до создания новых, ограждая всеми способами и по мере сил права и интересы отдельных лиц. Нельзя сказать часовому: у тебя старое кремневое ружьё; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних; брось ружьё. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым…

Начинались репрессии. Да и как иначе возможно было разрешить общественное противостояние, достигшее, кажется, наивысшего ожесточения! Столыпин принимал петербургские дела, когда под ударами революционеров-террористов и красных погромщиков пали уже 8 губернаторов, генерал-губернаторов и градоначальников, 21 полицмейстер и уездный начальник, 4 военных генерала, 8 жандармских офицеров, 79 приставов, 57 урядников. А среди городовых, околоточных надзирателей и стражников счёт шёл вовсе на многие сотни – там кого-то убивали каждый день. В ответ нарастал террор монархический, «чёрный». В Киеве боевики «Союза русского народа» появились даже в университетских аудиториях, вооружённые до зубов, поблёскивая никелированными кастетами, с браунингами и дубинками, налитыми свинцом. Смута прошлась и по семье Виктора Модестовича Вакара – в самые рождественские дни завершалось длительное до изнурения дело сына Владимира, обвинённого в газетных призывах к ниспровержению строя. Завершалось нехорошо: сыну грозила тюрьма[305].

И всё равно, поведение Виктора Модестовича Вакара было недопустимым и в какой-то мере убийственным! Многократное публичное величание проституткой Ахматова осмысляла затем все новогодние дни. В середине января она вдруг принялась бомбардировать письмами фон Штейна, умоляя и заклиная прислать ей фотокарточку Кутузова – до раздирающе-истошного униженного вопля: «Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов. Я так устала ждать! Ведь я жду ни больше, ни меньше как пять месяцев. Серёжа! Пришлите мне карточку Г.-К. Прошу Вас в последний раз, больше, честное слово, не буду.»

Ответом было молчание. Тогда свет для неё сошёлся клином.

Взяла и располосовала себе накрест вены на левой руке.