Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

– Кухонным, грязным ножом, чтоб заражение крови… – сдержанно поясняла она много лет спустя. – Мне шестнадцать лет было… У нас у всех в гимназии – у всех, решительно – было… Я думала, что это привилегия моего времени, и теперь не случается.

Вены перетянули, дело замяли. Можно было жить дальше, осваиваясь с перспективами то ли бесприданницы-содержанки, то ли обычной проститутки, живущей «от себя». Дядюшка-то, что говорить, был прав… Окончательно поваленная, с трудом соображая от потери крови, она, откликаясь на мелькнувшую откуда-то стремительную мысль, вдруг принялась вспоминать, что-то, что даже и сейчас позарез требовалось вспомнить. Так уж ведь заведено: победить – это как получится, но нельзя позволить одержать победу над собой!

Когда валят лицом в самую грязь: гордость одна несусветная, русская, поднимает, даже и «через не хочу».

…И вспомнила!

Постоянно повторяя чудесно воскрешённый памятью парижский адрес, она неловко устроилась за письменным столом, прилаживая горящую под повязками руку. Потом в недоумении застыла с занесённым пером: что, собственно, писать? Потом написала просто: у меня всё хорошо! Совсем бодро, как под знакомую диктовку, вывела на конверте нужные строки и, не тревожа никого в доме, кое-как, морщась от боли, оделась. По улице шла с рукой-плетью, удерживая головокружение (это было главным). В другой руке – конверт.

А вокруг и в самом деле ходило ходуном. Рушились и рассыпались все заботливо уже налаженные и подведённые для неё пути, вой и визг стоял страшный – не приведи, Господи! Она морщилась и упрямо шагала, закинув голову, стараясь держаться прямо, как обычно, не отвлекаясь по сторонам. Сквозь гул в ушах, она различила, как что-то треснуло и двинулось, как будто невидимый громоздкий механизм разворачивался весь для работы в совершенном ином, противоположном направлении. В морозных облаках, заполонивших рассветное небо, вдруг замелькали непонятные видения – то ли белые фигуры отшатывались от залпов пламени в каком-то диком подвале, то ли знамя взвивалось над осевшими в прахе руинами разрушенного города. Всё это было непонятно. Зато потом шли и шли корабли, знакомые с детских лет, ворочая броневыми боками в тумане или боевом дыму. Здание почты уже виднелось впереди, и она всё зорче вглядывалась в небесные картины. Солнце тянулось в зенит, начинало немилосердно слепить, взрываясь в облачных прорехах разлетающимися во все стороны лучами. И когда до конца юности оставалось несколько шагов, Ахматова, улыбнувшись, различила, наконец, стремительный силуэт лёгкого бронепалубного крейсера, входящего в оверштаг так круто, что кипящее вокруг море почти захлёстывало волнами его клонящийся в яростном усилии к самой водной поверхности стальной борт.

Император Николай II

Великий князь Алексей Александрович

Зиновий Петрович Рожественский

Алексей Николаевич Куропаткин, военный министр

Николай Михайлович Бухвостов, капитан 1 ранга

Всеволод Федорович Руднев, капитан 1 ранга

Ояма Ивао (1842–1916), министр армии, главнокомандующий японскими войсками в Манчжурии и на Ляодунском полуострове

Того Хэйхатиро (1848–1934), командующий Объединенным флотом Японии

Крейсер «Варяг»

Канонерская лодка «Кореец»

Эскадренный броненосец «Александр III»

Пароход «Сунгари»

Броненосный крейсер «Асама»

Эскадренный броненосец «Микаса»

Карикатуры времен Русско-японской войны

«Цусимский обелиск» (Санкт-Петербург). Обелиск, воздвигнутый в честь подвига экипажа броненосца «Александр III». Круглая бронзовая табличка на памятнике цитирует Евангелие: «Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя»

Николай Гумилёв в старших классах гимназии

Царское Село. Николаевская мужская гимназия. 1900-е гг.

Царское Село. Собственный садик. 1900-е гг.

Царское Село. Оранжерея. 1900-е гг.