Ахматова, то есть Россия

Утрат искусство дастся без труда.

Элизабет Бишоп

Прошу не терять отчаяния.

Николай Пунин

Эти, казалось бы, парадоксальные слова Николай Пунин часто повторял Ахматовой. «Прошу не терять отчаяния», – таковы также были его слова, сказанные во время последнего ареста, 26 августа 1949 года. Уж чего –чего, а отчаяния Ахматова не теряла никогда, она стала настоящим мастером утрат, постоянно «практикуясь» в этом деле. Тут можно вспомнить слова Элизабет Бишоп, цитируя ее прекрасное ироническое стихотворение «Одно из искусств»:

Утрат искусство дастся без труда:
на свете ведь столь многое готово
потерей стать, что это не беда.

(…)

Почаще практикуйтесь, и тогда

следа в душе не будет никакого
от мест, имён… Подумаешь, беда!

(Перевод Сергея Сухарева)

Ахматова теряла близких, иллюзии, чувства, места, предметы, но не «утратила отчаяния» и связанной с ним способности к сочувствию. Об этом свидетельствуют ее стихи. В двадцатые годы отзвуки отчаяния в ее поэзии разительно усиливаются, можно сказать, – прямо пропорционально росту числа утрат. В этот период ирония в поэзии Ахматовой становится менее явной. Гротеск и ирония, чью силу она постигала, изучая Кафку, заговорит в полный голос в «Поэме без героя» и в драме «Энума элиш». Однако это произойдет уже после написания «Реквиема», в котором у Ахматовой полностью исчезает ирония. У нее и до этого бывали стихи, в которых между строк чувствуется дистанцирование автора к описываемым событиям. Их строки произносятся голосом выразительным, динамичным и полным напряжения, а то и обыкновенным, вместе с прямо – таки простонародным запевом. Так, как если бы всю свою правду выпевала простая женщина либо ведьмачка, в голове которой идет борьба с чудовищами, а то и колдунья.

Лучше б мне частушки задорно выкликать,
А тебе на хриплой гармонике играть!
И, уйдя, обнявшись, на ночь за овсы,
Потерять бы ленту из тугой косы.

(…)

И ходить на кладбище в поминальный день,

Да смотреть на белую божию сирень.

Июль 1914, Дарница

Анне Ахматовой и Николаю Пунину, выдающемуся историку и теоретику искусства, суждено было прожить вместе тринадцать лет, а потом еще больше десяти лет по соседству друг с другом. Впрочем, Ахматова утверждала, что только два первые года супружества были годами любви. Потом она ее также утратила. Осталась общая квартира № 34 в доме на Фонтанке, которую Пунин получил как служебную жилплощадь. Он был тогда директором департамента музеев в Петрограде во времена наркома Луначарского. В комнатах, где проживали Ахматова и Пунин во время их супружества и еще много лет спустя, сейчас находится Музей Анны Ахматовой. Во время одного из моих приездов в Петербург я видела там выставку фотографий Ахматовой, сделанных Пуниным. Эти черно – белые фотографии 1924 – 1925 годов многое говорят об Ахматовой тех лет. На них она высокая, гибкая, стройная, черноволосая, в простых платьях, сшитых по моде двадцатых годов, в туфлях на высоком каблуке, в шляпке, в пальто, обшитом мехом, и с муфтой. Зимой, летом, в саду, над морем. Мое внимание привлекла одна весьма эротичная фотография. В кабинете Пунина Ахматова стоит возле неубранной постели в расстегнутой белой рубахе. На кресле – тарелочка и чашка. На тарелке видны крошки. Красивое декольте, шея, плечи. И очень хмурый, как будто даже злой взгляд. Настоящая «колдунья, не жена родная». Анна прожила в этом доме с перерывами более тридцати лет. Уезжая из него в 1952 году, записала: «У меня нет никаких прав на эту благородную резиденцию. Но получилось так, что почти всю жизнь я провела в доме на Фонтанке. Бедной я в него вошла и бедной покидаю». Ахматова говорила также, что бедность и богатство – это тема, недостойная поэта.

Николай Пунин после многих лет жизни врозь с Ахматовой, находясь в госпитале в Самарканде, написал ей прекрасное письмо. В нем он признавался, что годы, прожитые с нею, были самыми лучшими, самыми важными из всего, встреченного им в жизни. Это письмо от 14 апреля 1942 года Ахматова сохранила. Оно было важным для нее, так как в нем Пунин как бы воздавал честь ее жизни. Он писал, что не знает другого такого человека, жизнь которого была бы столь же осмысленной, обоснованной и так последовательно проживаемой, как ее – от первых детских стихов до последних пророческих поэм. И после смерти Пунина поэтесса попрощалась с ним в стихотворении: