Ахматова, то есть Россия

И сердце то уже не отзовётся
На голос мой, ликуя и скорбя…
Всё кончено. И песнь моя несётся
В пустую ночь, где больше нет тебя.

Дневники и письма Пунина, опубликованные в России в 2000 году, приводят много подробностей о его жизни с Ахматовой. Они были собраны Леонидом Жуковым и использованы Элен Файнштейн, автором известной биографии поэтессы, Пунин был человеком необычайно интеллигентным и впечатлительным, немного скептическим, эрудитом, со специфическим чувством юмора. Во время знакомства с Ахматовой он уже был женат на враче Анне Аренс, у них росла дочь Ирина. Аренс оставалась с ним до конца, живя под одной крышей с Ахматовой, мирясь с его многочисленными изменами, и сопровождала его во время эвакуации через Ладожское озеро по Дороге жизни из блокадного Ленинграда в Самарканд. Пунин, человек рафинированный, вдумчивый, необыкновенный, был знатоком и пропагандистом авангардного искусства, автором многих работ на границе истории искусств и теории. В частности, он писал о Казимире Малевиче, Владимире Татлине, об японском искусстве, об иконах, а также о живописи Пикассо. В сентябре 1917 года он записал в дневнике: «Вот он, революционный город в годину бедствий – голодный, развратный, испуганный, выползший, могучий и нелепый». Интересны также его размышления по поводу веры, всегда очень важной для Ахматовой: «Я не верю. Я не протестую против всех тех жизненных ощущений, которые рождены религиозным состоянием, но считаю безумием относить их к чему – то вне жизни стоящему. Жизнь есть Бог, и Бог слепой, неразумный и бесстрастный».

В первые годы гражданской войны Николай Пунин работал в Русском музее и был редактором журнала «Искусство коммуны». В 1919 году он был назначен шефом Петроградского Отдела изобразительных искусств Наркомпроса во времена наркома Луначарского. Пунина арестовали в первый раз 3 августа 1921 года без предъявления каких –либо обвинений, и 6 сентября выпустили. В тюрьме он встретил Николая Гумилева и был одним из последних свидетелей, видевших его живым. Он рассказывал Ахматовой, что Гумилев читал в тюрьме «Илиаду» Гомера, которую у него вскоре отобрали. Тут можно вспомнить прекрасное стихотворение Мандельштама:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда – то поднялся.

Впервые Пунин упоминает об Ахматовой в своем дневнике в 1914 году. Увидев ее в кабаре «Бродячая собака», он отметил, что она показалась ему «странной, красивой, бледной, бессмертной и мистической». В сентябре 1922 года они уже были неразлучной парой. Это была страсть, полная ревности, разрывов и возвращений. В дневнике 1922 года появляется запись, говорящая о том, что Пунин считал эту связь законченной, но на самом деле это было только начало: «Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла; ни я, ни она не смели ее обнаружить, сказать о ней… Мне часто было горько и душно с ней, как будто меня обнимала, целовала смерть. Но до сих пор еще я люблю ее гибкие и резкие движения, строй ее тела и особенно – люблю ее лицо – рот и горькую складку улыбки, зубы со скважинками, овал ее крупного подбородка, большой лоб (…).»

Анна Ахматова посылает ему записку, написанную ею, по мнению Леонида Жукова, также в декабре 1922 года, из которой следует, что любовь, однако, не «исчезла досрочно»: «Вы, оказывается, умеете писать, как нежнейший из ангелов, как я рада, что Вы существуете. До завтра. Анна».

Уже тогда поэзия Ахматовой начинает подвергаться сильной критике. Вскоре, тренируясь в искусстве утрат, она обнаружит среди утраченного также и читателей, и возможность публикации своих стихов. Эта утрата будет для нее особенно ощутимой. Недоразумения и поклепы, которые обрушиваются на поэзию Ахматовой, подробно анализируются Адамом Поморским на примере одного стихотворения 1921 года. Оно вызвало громадную дискуссию, очень навредившую Ахматовой и явившихся причиной многих недоразумений.

Наталии Рыковой

Всё расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми

Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, —

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам…
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.

Петроград, июнь 1921