Ахматова в моем зеркале

Анна была права, говоря, что ненавидит технику. Зачастую даже там, где техника необходима, она бывает весьма докучливой. Как сейчас вот этот телефон, который бог знает сколько времени трезвонит и отрывает меня от созерцания темного зеркала. Неохотно поднимаю трубку. Мужчина из далекого города упрекает меня, что я забыла о нашей встрече, что он ждал меня несколько часов, побывал даже во Дворце музыки, на каком-то мероприятии, где, кстати, речь шла и о моей Анне.

«Ну что тебе сказать? – воскликнул он. – Ты всегда была такой. Непоследовательной. Ладно, не страшно. По крайней мере, я узнал великую поэтессу. Она завораживающая».

«Да, – ответила я. – Завораживающая».

Зеркало на стене напротив упорно молчало. Иногда молчание Анны становится ядовитым. Хотя, может быть, опять виновата я, может быть, я слишком навязчиво часами стою перед зеркальным стеклом. Настоящие подруги не давят друг на друга, чувствуют себя хорошо только свободными.

Я вышла пройтись по знакомым выдолбленным плитам своего квартала, без Анны. Кто-то рылся в мусорном баке в поисках съестного. Он обернулся и посмотрел на меня. Похоже, это был тот же самый человек, которого мы видели вместе с Анной. Может, кто-то другой. Все нищие – на одно лицо, лицо нужды. Кто-то выбросил консервную банку с третьего этажа. Заключенным никогда не дают в руки консервные банки, только их содержимое. Боятся, что перережут себе вены. А плещущиеся в глубине воды были водами Невы.

Я свернула налево и вошла в свой любимый парк. Аттическое небо выглядело голубее, чем обычно. Настолько, что лежащие на аллеях тени казались не серыми, а темно-синими.

Они сидели на лавочке. На Анне было темное длинное платье, черные туфли на низком каблуке, на шее белый жемчуг. Он – спортивного вида пятидесятилетний мужчина, обычно одетый. Я тут же узнала его: это был человек, который время от времени звонил мне и назначал свидание в своем или моем городе. Только сейчас он выглядел сокрушенным. Согнутая фигура говорила о том, что мужчина умолял о чем-то. Анна сидела очень прямо и строго смотрела на него.

«Эта история давно закончилась, – услышала я знакомый голос. – Разве вы не видите сами? К тому же вы такой… мещанин».

Мужчина согнулся еще больше. Размахивал руками, как размахивают крыльями раненые птицы. Прозрачность его слез контрастировала с тусклостью ее перламутра.

«Но это не может закончиться так, Анна! Я не успел дать тебе всего, что хотел».

Я не знала, что Анна может быть такой жестокой. Она вытянула руку, будто указывала на дверь. Ее тон не оставлял сомнений.

«Пожалуйста, уйдите! Это все, что я могу сказать».

Мужчина устало поднялся. Стал совсем маленьким, почти испарился. До ее плеча дотронулась не мужская рука, а легкий порыв ветра.

Я стояла недвижно, боясь пошевелиться.

Повернулась, чтобы уйти, опасаясь, что поэтесса узнает меня, и со всех ног бросилась домой. Хотелось плакать, не знаю почему. Наверное, потому, что меня предали. Но в то же время я чувствовала облегчение: тон ее голоса не оставлял никаких сомнений, Анна сделала то, на что у меня недоставало сил. Теперь я знала, почему мне хотелось плакать. От радости. Анна не покинула меня. Все было как прежде.

Входя в дом, услышала ее голос. Она была там. В моем зеркале. Смотрела на меня с легкой иронией, но по-дружески, по-домашнему, без тени упрека.

«Я не знала, что вы можете быть такой жестокой, – сказала она. – А это “вы такой мещанин” было сказано так по-русски! Должно быть, на ваш образ мышления повлияло долгое пребывание в моей стране».

Я с изумлением посмотрела на нее.

«Что вы так смотрите на меня? – Анна подняла левую бровь. – Я устала вас ждать и вышла прогуляться. Вы были в парке, с мужчиной».

Вот что сказала Анна другой Анне или, точнее, другая Анна – Анне. И не имело никакого значения, что случилось на самом деле. Вечер закончился чудесным и безмятежным.

IV

Если бы не странная, надвинутая на глаза шляпа, возможно, я и не обратила бы на него никакого внимания. Вот уже несколько дней, как мужчина ошивался на тротуаре напротив, то изображая, что кого-то ждет, и все поглядывал на часы, то читая газету, то подпиливая ногти маленькой пилочкой. Не могло быть сомнений, что он следил за моей квартирой. Бояться, собственно, мне было нечего: ничем нелегальным я не занималась, никакого преступления не совершала. Но меня страшно раздражало, что я никак не могла рассмотреть его глаза. Анна давно не появлялась, но сейчас мне ее не так не хватало, как в начале нашего знакомства. Я чувствовала такую полноту после каждой нашей встречи, что как будто мы и не расставались вовсе, даже когда она проводила с Гумилевым медовый месяц в Париже или же находилась в Ташкенте в эвакуации. А может быть, ей не удавалось прийти ко мне, потому что санаторные врачи запретили ей передвигаться.

Однажды я не выдержала. Набросила пальто, спустилась вниз и подошла к мужчине. Серые глаза, несколько мутноватые, как у залежавшейся рыбы. Он улыбнулся.

«Мы знакомы?» – спросила я.