Ахматова в моем зеркале

«То же самое, если не в большей степени, вы наблюдали бы и сегодня. Смею сказать, что ваше отчаяние сделалось бы еще сильнее. Всемирная мгла родила бы еще больше призраков. Паранойя с каждым днем набирает новые обороты, и нет этому конца и края. Нет больше советской власти, нет и Жданова, чтобы заткнуть вам рот, но ваш глас был бы гласом вопиющего в пустыне в глухой и слепой аудитории. Что еще страшнее. Мне, живущей век спустя после вас, отсутствие героя причиняет еще большую боль. Между тем судьба близко свела меня с юношей, написавшим следующие отчаянные строки:

Не хочу!
Не хочу героев,
Кроме разве что
Себя самого.
Пусть каждый из нас удовлетворится
Своим личным героем

[12].

…и этот же самый юноша “затем швырнул высоко в небо свою шапку и исчез, или, скорее, его укрыла, точно пеплом, золотая пыль. И кто-то сказал, что он ушел так потому, что хотел остаться верным своим словам…”»[13]

Анна внимательно посмотрела мне в глаза.

«Я понимаю вас, моя хорошая, и ощущаю тяжесть вашего креста. Между тем в Ташкенте мне открылся совершенно иной мир. Я смотрела на все как далекий, безучастный, изнуренный наблюдатель».

Другая Анна: Мне кажется, что из Ташкента вы написали своим друзьям больше писем, чем за всю свою оставшуюся жизнь.

Анна: Это так. Азия сделала меня более чувствительной и уязвимой. Я беспокоилась обо всем, что оставила дома, без конца жаловалась своим друзьям, и письма и телеграммы от них были для меня самой большой радостью. Когда они запаздывали, я боялась, что обо мне забыли. Как же мне не хватало любимых друзей! Расстояние только усиливало потребность в общении с ними. Весной листья на деревьях зеленели, мои же волосы седели день ото дня. Я чувствовала себя бесконечно одинокой в предоставленном мне просторном доме. Бесконечно волновалась за здоровье друзей, да и мое оставляло желать лучшего, слала им стихи, просила совета. Какое-то время пришлось провести в местной больнице. Мое сердце было слишком слабым. Зато после многих лет молчания я могла общаться со своим сыном. К счастью, с ним все было хорошо. Зачастую письма терялись в дороге, связь была трудной. Узбекское лето – невыносимое пекло, и непростой климат дурно влиял на мое пошатнувшееся здоровье. Я буквально считала дни, и только когда час отъезда приблизился, позволила себе восхищаться цветущей айвой.

Однажды я увидела, как пели марширующие солдаты, и вдруг осознала: как же мне хочется, чтобы они пели и мою песню! Как бы я была счастлива!

Как-то ночью, изнуренная изоляцией, в тифозном бреду, я услышала какой-то повторяющийся забытый звук. Стук девичьих каблучков! Это были мои собственные шаги по анфиладе Гостиного двора в Царском Селе моей юности.

В тот момент я увидела себя проходящей под аркадой Гостиного двора.

«Я тоже услышала этот звук, Анна, почти век спустя, проходя по этим же плитам. Мы были там вместе. Потом я посетила Мариинскую женскую гимназию, где вы учились. Нынешний директор рассказал мне, что около месяца назад материалами о вас интересовалась одна дама из Бостона. Из окон этажа все так же видны купола церкви великомученицы Екатерины. Дома напротив вокзала, где вы тогда жили, больше нет. Место, где он стоял, заросло травой».