АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 2

Что бы вы ощутили, если бы ваша кошка или собака вдруг заговорили с вами на человечьем языке? Вы были бы охвачены неподдельным ужасом. Ручаюсь об этом. И если бы розы в вашем саду вдруг запели неземными голосами, вы бы просто съехали с катушек. И если бы камни на дороге вдруг стали пухнуть и расти на ваших глазах, если бы галька, виденная вами прошлой ночью, распустила бы каменные цветки поутру? Есть что-то глубоко «неестественное» в Грехе, в истинном Зле.

Артур Мейчен, «Белые люди»[3]

Мейчен и вторжение химерного

Ща! Химерное в качестве литературы, химерное в качестве жанра и химерное в качестве… самого себя. Были времена, когда подобные различия вовсе не были столь уж значимы, а литература была в известной мере пластична, чтобы охватывать протожанровые экспансии, с помощью которых фэнтези и вирд фикшн (химерная проза) нельзя было явственно отличить от того же мейнстрима. Это было тогда, есть это и сейчас. Тогда мы относим к работам Мейчена, сейчас — к работам Вандермеера, и недавний обзор в журнале «Нью-Йоркер» его романа «Борн» намекает на значительное акцептирование категории «weird» в литературу, акцептирование, которое возвращает нас к ситуации, имевший место более столетия тому назад. Между тем, мы имеем упрощение литературы, при котором жанровые характеристики постепенно становятся определяющими рынок маркетинговыми пунктами, но где концепт химерной литературы повторяет и заново изобретает сам себя, спустя целое столетие возвращаясь к исходной точке, откуда сей жанр черпает новую жизнь и получает важное значение в мире, в котором мы с вами сейчас живём.

Цитата из Мейчена, которой я инициировал данное эссе, на мой взгляд, одна из самых памятных и, одновременно, самых определяющих жанр, какие я когда-либо встречал. Впервые я открыл для себя Мейчена через сборник 1948 года, «Истории Ужаса и Сверхъестественного», который подарил мне отец, когда я учился в старших классах. «Эти истории довольно-таки причудливые», — сказал он тогда. — «Полагаю, тебе они придутся по вкусу». Я до сих пор не знаю, где он раскопал этот старинный том в твёрдом переплёте, но он был совершенно прав относительно моей реакции. Чувства, которые зародили во мне данная цитата и обрамляющая её история, оказались неотъемлемой частью того упоения, завладевшего мной при чтении этой химерной прозы. Я по-прежнему владею как сокровищем этим сборником Мейчена, вместе с другими изданиями его авторства, которые я заполучил спустя годы.

Цитата взята из удивительного короткого рассказа Мейчена «Белые люди», который начинается с философской, но от того не менее захватывающей дискуссии о природе Греха и Зла. Именно в ней Мейчен совершил поразительное шествие вкруг трясины моральности с её туманными и плохо стыкующимися между собой определениями. Мэчен перенёс концепцию Зла с человеческой природы прямиком на природу окружающую. Религии зачастую фокусируются на криминальных поступках, таких как воровство, убийство и прелюбодеяние, однако это не есть истинное зло в силу того, что эти самые деяния, пускай и негативные, проистекают из чисто человеческих погрешностей. На самом же деле, «есть нечто глубоко «противоестественное» в Греховности, во Зле». Это утверждение, вместе с приведёнными далее примерами, заключает в себе многое из того, что я нахожу крайне привлекательным в химерной литературе. Здесь я исследую концепцию пейзажа относительно его связи с химерным и, согласно описанию Мейчена, со Злом.

Я ценю мейченовскую философию химерности и её отношение ко злу, так как эти категории не подчиняются ни религии, ни моральности. Согласно Мейчену, Зло может быть расценено как интоксикация, как инфекция, раскрывающаяся через изменения в пейзаже, через признание того, что окружающая нас среда, сообразно нашему опыту, «противоестественна»: перед нами химерный пейзаж. В концепцию пейзажа, с моей точки зрения, входит животное, растительное и минеральное царства, то есть всё то, что мы ощущаем как нашу общепринятую реальность, рутинные встречи, основанные на ежедневном утреннем поднятии по будильнику и дневных заботах.