Актриса

Рекламировалось ирландское масло. В ролике Кэтрин О’Делл стоит на мысе, закутавшись в шаль, ветер треплет ей волосы, а к острову подплывает куррах – красивая черная рыбачья лодка, типичная для запада Ирландии. Лодка борется с волнами, мужчины налегают на весла, и Кэтрин О’Делл печально произносит: «Конечно, это всего лишь масло», – как будто груз не стоит таких усилий и такого риска. Кадр сменяется: на тарелке сияет золотистое масло. И зритель понимает, что наверняка оно стоит любого риска – это читается и в тоске ее мелодичного голоса, и в том, как вся она подается вперед. Море вздымается, мужчины противостоят очередной волне, а зритель переносится к печи, в которой горит торф; из формы извлекают теплый пресный хлеб. Снова волна. От большого куска отрезают золотистый завиток масла. Камера кружит над стоящей на высоком утесе Кэтрин (та самая съемка с вертолета); масло медленно намазывают на кусок хлеба. Она поворачивается к домику, крытому соломой, и, пока усталые мужчины затаскивают лодку на берег, свирепо впивается, наконец, зубами в этот чертов кусок хлеба с сияющим маслом, добытым тяжким трудом.

Реклама обрела невиданную популярность. Каждый раз, когда ее показывали, по всей стране происходил скачок напряжения, потому что половина населения спешила на кухню за чаем и тостами. Последствий Кэтрин не предвидела. Фраза: «Конечно, это всего лишь масло» разошлась и преследовала ее повсюду, где бы она ни появилась. Если вы считали, что результат не стоит затраченных усилий, – или, напротив, он того стоит, – если вы замечали, что кто-то проявляет глупое упорство, – или упорство становится глупым в силу чрезмерности усилий, вы говорили: «Конечно, это всего лишь масло». Каким-то образом в этой фразе сочетались тщета и удовольствие. Дети кричали ей эту фразу на улице. Официанты с этими словами ставили перед ней тарелку. В газетах ее называли «любимой бабушкой всей Ирландии (“Конечно, это всего лишь масло!”) Кэтрин О’Делл», и, хотя она ухитрялась над этим посмеиваться, думаю, эта реклама и правда стала самым глубоким падением матери, а из-за глупой фразы, которая не желала забываться, оно становилось только глубже.

Теперь каждому ее появлению на публике предшествовали слезы и ощущение полной беспомощности. Она не в состоянии играть, сценарий никуда не годится, такси не прислали, никто не рассказал, как туда добираться и как оттуда возвращаться, и ей непозволительно, непозволительно, непозволительно мало платят. Чего от нее хотят? Чего?

Они ее живьем готовы сожрать, говорила она.

Все терялось: нужная блузка, нужные туфли, помада, тональный карандаш, плойка. Она с воплями носилась по комнатам, натыкаясь на стены. Я очень рано научилась делаться невидимой, когда мать готовилась к выходу в свет. Я всегда знала, где лежат ее ключи. Она выскакивала из спальни и снова влетала в спальню – что-то забыла; хлопала по карманам и цокала каблуками, спускаясь по лестнице. Наконец, у самых дверей поворачивалась к зеркалу, окидывая себя панорамным взглядом, и тут происходило чудо: она смотрела в глаза своему отражению, замирала и мгновенно превращалась в знаменитую актрису. Чуть поводила плечами, шеей, подбородком, подтягивая каждый подвижный элемент образа, словно подвешенный на невидимой упругой леске.

Ну, здравствуй, что ли.

А затем выходила и весь день оставалась в этом образе.

Но если известность была частью проблемы, то вряд ли ее лучшим решением мог стать отец Дес, потому что Дес Фолан любил знаменитостей и любил собственную славу, охотно участвуя в телевизионных передачах, где рассуждал о психике и духовности. Кроме того, в конце семидесятых он давал моей матери ЛСД – то ли для высвобождения творческой энергии, то ли для подавления боли, не помню точно. Я узнала об этом из его показаний в суде, после того как мать окончательно сошла с ума, и для меня эта новость стала полной неожиданностью. Очевидно, курс «лечения» начался вскоре после съемки рекламы масла, но, как я ни напрягаю память, не могу утверждать, что она вела себя эксцентричнее, чем обычно.

Я плохо представляю себе, чем она занималась целыми днями, когда «отдыхала», то есть большую часть времени. Она никогда не пила раньше пяти вечера, разве что по пятницам, когда обедала в «Единороге». Иногда она посвящала утро уходу за собой, урокам вокала или вялой растяжке, что тогда считалось продвинутым. Она разгадывала кроссворд, отчаивалась, хваталась за телефон, отчаивалась, обходила стороной пишущую машинку, набрасывалась на пишущую машинку. Та могла пылиться месяцами, а потом вдруг всю ночь то стрекотать, то часами гудеть вхолостую. Уходили кипы бумаги, по большей части оканчивавшей свои дни на полу.